Эдик вздрогнул.

«Что с тобой?» — спросила мать. «Ничего!» — а самого словно током шибануло. В свои десять лет он отлично знал, кто такой Есенин. Его стихи запрещены, за них можно было на Колыму угодить. Совсем недавно, до войны, его отец играл по воскресеньям на гармошке и тихо, чтобы не было слышно за дверью, напевал песни на стихи Есенина. Они всегда были грустными, он рукавом стирал с лица слезы. Наверное, кто-то из соседей донес куда надо (подлых людей во все времена хватало), и однажды ночью к ним по деревянной лестнице, по жалобно скрипящим ступеням, на второй этаж пришли трое молчаливых мужчин. Все перевернули, швырнули на пол гармошку, сняли со стены берданку и увели отца. Спускаясь по ступенькам, отец крикнул: «Эдик! Ты уже большой! Береги мать! И ничего не бойся!.. Помни: Есенин — душа наша!»

Придя в себя, мать Эдика побегала у ворот московских тюрем, но ничего не узнала и не добилась. Отец сгинул навсегда.

Когда Эдик подрос и полюбил поэзию, к могиле Сергея Есенина ходил часто. И не один, а с друзьями. А уж в день рождения — как на святой праздник.

Подъехав к Ваганьковскому кладбищу, Хлысталов вышел из машины, прихватив кейс, и, заперев дверцы, подошел к торгующим цветами женщинам, купил десяток ярко-красных гвоздик.

— Здравствуй, Эдик, здравствуй, дружище! — Широко раскинув руки, навстречу Хлысталову шел Алексей Велинов, грузный мужчина одних с ним лет, улыбаясь голливудской улыбкой, как и положено человеку, ухватившему «судьбу за хвост». После троекратных объятий и христианских поцелуев, несколько нарочитых со стороны Велинова, они двинулись в ворота, подавая милостыню попадающимся нищим.

— Вот еще год пролетел, Эдик, дорогой ты мой друг. Все реже встречаемся. Дела! Дела! Черт бы их взял… Замотался весь. Давай потише пойдем, задохнулся, мало двигаюсь. Кабинетный работник. А ты молодцом, форму держишь. Мне бы тоже разгрузочные дни надо устраивать. А то вот, — хлопнул он себя по животу.

— Не разгрузочные, а нагрузочные тебе, Леша, надо. Бегай по утрам. После шести — холодильник на замок.

— Тебе бы не в милиции, а в инквизиции работать, Эдик! — замурлыкал Велинов, как кот Матроскин, и сам же расхохотался своему остроумию.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают, — в тон ему парировал Хлысталов.

— Какие у тебя грехи? Праведник был всю жизнь. Или я тебя не знаю?

— Чужие грехи, Леша, чужие не пускают. — Хлысталов остановился, глубоко вздохнул, поморщился.

— Ты чего? — встревожился Велинов. — Сердце?

Хлысталов кивнул и улыбнулся.

— Как мотор у моей «волжанки»: барахлит, но тянет.

— Менять не собираешься?

— Чего? Сердце?

— Машину! Хотя сейчас и сердце шунтируют. Раз плюнуть!

Хлысталов отрицательно покачал головой.

— На мой век хватит и этой. Скоро в отставку. Только дельце одно распутаю до конца… и все! Сниму грех, так сказать.

Чем ближе подходили друзья к могиле Есенина, тем плотнее становился людской поток.

— Ну вот и пришли! Глянь, народу сколько! — Лицо Хлысталова стало торжественным, сердечная боль отступила, на душе стало тепло и солнечно, как в детстве.

— Любит, любит народ Есенина! Как бы ни клеветали, каких бы собак ни вешали на него! — бормотал полушепотом Хлысталов. — Здравствуй, Сергей Александрович! Гений ты наш! Великомученик русский! С днем рождения тебя! — Он непроизвольно перекрестился и поклонился, на глаза навернулись слезы. — Леша!.. Леша! — с трудом произнес он, будто проглотив комок в горле. — На! Цветы положи. Ему!

Волнение друга передалось и Велинову.

— Да! Да! Конечно! Цветы! А как же! Ты спокойно, Эдик. Спокойно! У тебя сердце. — Алексей взял букет и, раздвигая людей руками и отталкивая плечом, стал продвигаться к могиле Есенина. — Позвольте! Позвольте, товарищи! Дайте пройти, — громко говорил Велинов командным голосом, не терпящим возражений. Пробившись к могиле, засыпанной охапками цветов, он поклонился, положил цветы и, обернувшись к надгробному памятнику Есенину, неожиданно высоким, срывающимся на крик голосом, начал:

— Владимир Маяковский. «Сергею Есенину»:

Вы ушли,

как говорится,

в мир иной.

Пустота…

Летите,

в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

ни пивной.

Трезвость.

Нет, Есенин,

это

не насмешка.

В горле

горе комом —

не смешок.

Вижу —

взрезанной рукой помешкав,

собственных

костей

качаете мешок.

Толпа людей, окружавшая могилу Есенина, зароптала. Велинов, не обращая внимания на шум, продолжал:

Почему?

Зачем?

Недоуменье смяло.

Критики бормочут:

— Этому вина

то…

да сё…

а главное,

что смычки мало,

в результате

много пива и вина.

Из толпы уже кричали:

— Долой! Пошел ты на хрен со своим Маяковским!

— Вот такие и замучали Сергея нашего!

Какой-то мужик с затуманенным взором прорычал басом:

— Че смотришь синими брызгами, аль в морду хошь?..

Толпа подхватила:

— Правильно! Дай ему пинка под зад за-ради праздника!

Не привыкший к такому обращению, солидный Велинов побагровел, растерянно озираясь, выталкиваемый людьми, и уже совсем не к месту выкрикнул последние строчки стихотворения:

Для веселия

планета наша

мало оборудована.

Надо

вырвать

радость

у грядущих дней.

В этой жизни

помереть

не трудно.

Сделать жизнь

значительно трудней.

Кто-то пронзительно засвистел, все захохотали. Вконец сконфуженный Велинов пошел по образовавшемуся коридору к Хлысталову. Какая-то интеллигентного вида старушка в нелепой старомодной шляпке исподтишка больно ткнула его зонтиком в спину. Велинов ойкнул, резко повернулся.

— Что такое?!! — Но старушку загородил мужик с мутным взором, всем своим видом давая понять, что угроза получить ему пинка под зад сейчас очень актуальна.

Не желая еще более усугублять положение, он повернулся и подошел к Хлысталову.

— Как-то все не организовано… Пьяные хулиганы. Не продумано все как-то… Где милиция?.. — бормотал Велинов, стараясь не смотреть на Хлысталова.

— Не боись, Леша, милиция рядом с тобой, все в порядке! — ответил Хлысталов, снисходительно похлопав его по плечу. — Посмотри, все успокоились!