«Что за неуклюжие ручищи! — думал он. — Я родился с коровами вместо рук и здоровенными болтающимися сосцами вместо пальцев!»

Впрочем, несмотря на сосцы вместо пальцев, он одолел сложное место без затруднений. Дальше — большой легкий кусок, который ему вполне по силам. Он рискнул покоситься на часы, хоть постарался не повернуть голову и не изменить ее наклон. Еще целых две минуты! Ну неужели вся эта адова работа пальцами, этот мучительный самоконтроль не могли занять чуть больше времени?

И тут пальцы его обожгла резкая жалящая боль — это хлестнул ремешок Фредерика. Гил отдернул руки от желтовато-белых клавиш и принялся сосать их, чтобы унять боль.

— Вы угробили этот аккорд, Григ!

Голос был тонкий, но резкий, процеженный через сухую глотку в тощей жилистой шее, через хищные остроконечные зубы.

— Простите, господин учитель, — пробормотал юноша, зализывая два пальца, на которые пришелся основной удар.

Опять он хныкал, изображал униженное подобострастие — и ему было стыдно за себя. Ох как хотелось вырвать этот ремень у старого надзирателя и отхлестать мерзавца по роже! Но приходилось помнить об отце, обо всех надеждах, которые он возлагает на сына. Одно словечко Фредерика людям, занимающим нужные посты, и будущее Гила обратится в горсточку пепла.

— Я очень сожалею, — снова извинился он.

Но на этот раз Фредерик не пожелал удовольствоваться извинениями — впрочем, как не желал и всегда. Он выпрямился, заложив за спину тощие руки с длинными пальцами, и принялся расхаживать за спиной у Гила — возникал с правой стороны, делал несколько шагов, потом разворачивался и после нескольких шагов в обратную сторону исчезал из поля зрения. Его физиономия, тощая птичья рожа, кислая и вытянутая, выражала отвращение.

«Что, старая ворона, горький червяк попался?» — подумал Гил. Ему хотелось рассмеяться, но он знал, что ремень тут же начнет хлестать по шее, щекам, по голове — и ничуть не приятнее, чем по пальцам.

— Это же совершенно просто, — скрипел Фредерик. — Абсолютно примитивно. В этом этюде ничего нового, Григ. Повторение пройденного, Григ!

Голос его напоминал зудящий звук камышовой дудки, пронзительный, режущий уши.

— Да, господин учитель.

— Так почему вы так упорно отказываетесь упражняться?

— Я упражняюсь, господин учитель.

Ремень полоснул по шее сзади, оставив багровый рубец.

— Ложь, Григ! Отвратительная наглая ложь!

— Но я и вправду упражняюсь! Я работаю даже больше, чем вы велите, господин учитель, да толку никакого. На клавишах мои пальцы — как камни.

Он надеялся, что выглядит расстроенным. Черт побери, да он и вправду расстроен! Предполагалось, что он станет музыкантом, полноправным хозяином звуков, он, дитя универсальной гармонии, рожденное понимать и использовать звуки, исполнять ритуалы музыки достойно, да что там достойно — красиво!

Камера генного жонглирования, хоть и сделала его пальцы чуть-чуть длинноватыми, просто не могла не дать ему полного единства с ритмом, которое было его прирожденным правом, гармонии с вселенской гармонией, которая была его законным наследием, и, наконец, слияния с мелодией, которое было самой сердцевиной души каждого музыканта и главным из свойств, необходимых для получения Класса. А если генная инженерия не сделала чего-то как следует, то недоделки призвана была компенсировать камера затопления.

Камера затопления представляла собой большое помещение, куда музыканты отправляли своих леди в период беременности; здесь те пребывали под воздействием симфонии звуков, которая оказывала подсознательное влияние даже на развивающийся проэнцефалон — передний мозг эмбриона. Такая обработка должна была сгладить все острые кромки, оставшиеся после завершения работы генных инженеров, породить отчаянное желание стать хорошим музыкантом высокого Класса. Но по какой-то непонятной причине это не удалось, и единственное, что побуждало его преуспеть в получении Класса во время церемонии Дня Вступления в Возраст, было нежелание опозорить отца, который, как ни крути, был Великим Мейстро, главой городского правительства.

К сожалению, под руками Гила рояль превращался в громоздкое, уродливое, непонятливое чудовище.

Фредерик опустился на мерцающую желтую скамью перед мерцающим белым роялем и посмотрел юноше в глаза.

— Вы не являетесь музыкантом даже Четвертого Класса, Григ.

— Но, господин учитель…

— Даже Четвертого Класса! Я должен был рекомендовать устранить вас как инженерную ошибку. Ах, какие это вызвало бы громы и молнии! Сын Великого Мейстро признан негодным!

Гил содрогнулся. В первый раз он задумался, какая его ждет судьба, если он не получит вообще никакого Класса. Таких неудачников погружают в сон звуковым оружием, а после отправляют в мусоросжигательную печь и уничтожают. Да, не только самолюбие отца — само существование Гила зависит от того, получит ли он хотя бы низшую классификацию в этом обществе, где царит закон «либо плыви, либо тони».

— Но я не пожелал дать такую рекомендацию, Григ, — продолжал скрипеть Фредерик. — Не пожелал по двум причинам. Во-первых, хоть вы чудовищно неуклюжи за клавиатурой и оставались таким все тринадцать лет, начиная с четырехлетнего возраста, вы все же проявили талант в другой области.

— Гитара… — пробормотал Григ, ощутив на миг гордость, которая хоть немного затушевала чувство беспокойства, не оставлявшее его последние два часа.

— Прекрасный инструмент сам по себе, — признал Фредерик. — Конечно, для менее чувствительных натур и для низших социальных слоев, но вполне почтенный инструмент для Четвертого Класса.

— Но вы сказали, были две причины, — напомнил Гил.

Чутье подсказывало ему: Фредерик хочет, чтобы он вытащил из него эту вторую причину чуть ли не силой, — тогда эти слова не будут произнесены им, Фредериком, исключительно по собственной воле.

— Да… — Глаза педанта загорелись, как у взъерошенного орла, следящего за упитанным ягненком, которого бросили на пастбище без присмотра. — Завтра, Григ, учащиеся вашего класса получат свой статус и место в обществе, пройдя испытания и Столп Последнего Звука. Так вот, у меня есть предчувствие, что вы окажетесь мертвы еще до наступления завтрашней ночи. Так не глупо ли было бы с моей стороны навлекать на себя гнев Великого Мейстро, если естественный ход событий Дня Вступления в Возраст сам собой устранит вас из системы.

Это был заключительный день учебы у Фредерика, и Гил внезапно ощутил первые проблески силы, которую несла ему приближающаяся свобода. Ремень перестал страшить, когда он понял, что жесткая кожа учительского ремня никогда больше не коснется его, стоит только переступить сегодня порог этой комнаты. И часы показывали, что время истекло уже пять минут назад. Он уже находился здесь дольше, чем положено.

Гил встал:

— Посмотрим, Фредерик. — В первый раз он назвал учителя по имени и заметил, что такая фамильярность вызвала у того раздражение. — Думаю, я сумею преподнести вам сюрприз.