лощадь кипела торгом. День был летний, базарный. Плотно теснились ряды лавок и столов, где на самом виду были разложены товары, коими была обильна и богата Древняя Русь. Мало кто из современных читателей знает, что Красная площадь в те времена именовалась Пожаром (Красной она стала позже), что была она некогда средоточием торговой жизни России. Здесь можно было присмотреть и ценную пушнину, и жемчуг, выловленный в реках. Поражали дешевизной искусное женское шитьё, тонкая резьба по дереву, расписная глиняная посуда.

И всюду торжествовали запахи русской кухни. На базаре можно было отведать и студня, и кулебяки, и блинов, и взвара. Тут же бойко тараторили зазывалы из питейных заведений и разбитные бабёшки из притонов. Напоказ гуляли бражники, готовые пропить последнюю рубашку.

А немного подалее, на Спасском мосту, шла торговля духовным товаром. Торговали книгами, рукописями, иконами, но спрос был небогатый. Грамотой владели немногие, и высокое искусство древних иконописцев тоже редко находило достойного покупателя. Что касается зарубежных гостей, то они ещё не научились ценить шедевры русской духовной жизни.

Общий торг шёл успешно, но в нём была заметна суетность. Чувствовалось, что купцы спешили продать свой товар. Они помнили, что нынче придётся до времени закрывать лавки. Возле Лобного места скоро начнутся приготовления к смертной казни, и народ станут сгонять туда для устрашения и назидания. Толковать об этом опасались. Всяк занимался своим делом.

Только возле собора Василия Блаженного, казалось, без дела толпились чем-то озабоченные люди. Они переговаривались меж собой, не обращая внимания на скомороха, который играл на сопелке и дразнил их смешными ужимками. Сиротливый вид этих людей заставил скомороха отойти к паперти, где толпились божедомы, как называли тогда людей, лишённых пристанища, но там его сердито прогнали прочь. Храм пустовал, ибо, возведённый недавно, был весь в лесах. И назывался он не собором, а храмом Покрова на Рву. Место за храмом было пустынным. Позади тянулся ров. Слева через дорогу располагались боярские и купеческие палаты. Планировки не было, обустраивались, как кому заблагорассудится. Теснота была нешуточной. Крыши громоздились одна на другую. С каменными строениями соседствовали деревянные домики, с металлическими решётками — деревянные же заборишки. Меж ними вились тропинки, именуемые переулками. Но запоры на дверях у всех были железные: Москва полнилась слухами о разбойных нападениях.

От этих застроек собор отделяла дорога, называемая Москворецкой улицей. Самой этой улицы нет на карте современной Москвы, но ранее она соединяла Китай-город, начинавшийся от восточной стороны Кремля, с Замоскворечьем. И хоть место было безлюдным, реки не было видно даже с пригорка, её берег густо порос ивняком и соснами.

Москворецкая улица шла прямо с Красной площади, а её начало было положено деревянным брусчатником. На эту улицу время от времени поглядывали озабоченные люди возле собора. Можно было заметить, как успокаивал их молодой боярин, как он пытался покинуть их, но его за руку держала боярыня и плакала, не отпуская от себя.

Но вот послышался звук многих подков, и боярин рванулся по направлению к Москворецкой улице: туда выезжал царь со своими опричниками. Мигом опустело всё пространство перед ними. Людей словно ветром сдуло — столь страшен был им грозный царь. Страшны и опричники. Одеты они в чёрное, к седлу привязаны метла и собачья голова.

Всё дальнейшее произошло в мгновение ока. Едва царь въехал на деревянный настил улицы, как боярин упал на колени, загораживая дорогу коню.

— Помилуй, государь, брата моего единородного, князя Оболенского! Не вели казнить его казнью лютой! Отпусти нам вину его и мою!

В склонённой позе поверженного, в скорбном преданном взоре, который он обратил к царю — смиренная надежда на милость. Казалось, в облике государя в эту минуту не было ничего свирепого. Но мало кто даже из близко знавших царя мог догадаться, что творилось в его душе. Не ведали его ближники[1] и о том, сколь он был подвержен страхам, какую власть имел над ним испуг. Да и кто бы смел подумать, что царь испугался? И кого? Своего раба!

Но это было так. Иоанн испугался неожиданного и дерзкого поступка молодого боярина. Царь не был храбрецом, поэтому смелость других людей была ему подозрительна. Самые мужественные его воеводы были казнены им. Не терпел он и бесстрашных правдолюбцев, подвергал их опале.

Царь выхватил привязанный к седлу посох и, наступая конём на поверженного боярина, ударил его посохом по голове. От этого удара отлетела в сторону боярская шапка и сам боярин упал на спину, но он был ещё жив и силился поднять голову. И тогда, склонившись над ним, царь проткнул ему шею остриём посоха. Брызнула кровь. Сделав судорожное движение руками, несчастный затих.

— Подох, аки пёс, — молвил кто-то из опричников.

— Уберите боярина! Божиими судьбами он испустил дух под копытами коня...

Сказав это, царь злобно посмотрел на Афанасия Вяземского.

— А ты, князюшка, али не видал, как злодей кинулся ко мне? Пошто не упредил? Не ты ли клялся на кресте отдать за своего государя не токмо кровь, но и жизнь!

Князь Афанасий Вяземский был ближником царя, с него и спрос особый. Не дай Бог навлечь на себя царский гнев... Опустив повинную голову, он раболепно произнёс:

— Не вели, государь, казнить, вели миловать... Сослужу тебе ещё не одну службу.

Ничего не ответив, Иоанн пустил лёгкой рысью своего высокого поджарого аргамака. Князь Вяземский понял, что прощён, но на душе у него было смутно. Он знал, что ему завидуют, называют царским любимцем. Но что впереди у него, Афанасия? Царь князей не жалует, язвит их поносными словами, чинит им тесноту, оставляет не у дел. Оттого-то и надумал Афанасий-князь пойти на опричную службу. И что же? Где она, милость царская? Милостью ныне одаряют при дворе людей незнатных.

Но тут Вяземский задумался, вспомнив об Алексее Адашеве. Поначалу царь ласкал его, сделал своим мовником этого безродника, сравнял его с первым боярином, князем Мстиславским, и шурином своим Никитой Романовичем. А ныне Алёшка Адашев в великой опале... Нет ни в чём постоянства у царя Ивана Васильевича. Вот и теперь, с добром ли едет царь к своему шурину Никите Романовичу? Пока была жива царица Анастасия, брат её Никита имел большую силу при дворе. Знатности его и богатству и по сей день многие завидуют. Да, видно, недаром люди говорить стали, что царь держит нелюбие к своему первому вельможе. Осторожный Вяземский не ввязывался в эти разговоры. Но как не думать об этом? Вот и сейчас в голове стоит вопрос: что за нужда такая ехать с опричной свитой к своему родичу? И чело у царя хмурое, и лошадь он погнал рысью, хотя всей дороги-то с воробьиный скок.