class="p1">В этом не было бы беды. Это было даже полезно в революционную эпоху, создавая для правительства на первых порах прочную опору в виде хорошо организованной, влиятельной партии. Но достаточно, по обстоятельствам, крепкая государственная власть осуществлялась с чрезмерным уклоном в сторону партийной доктрины, с чрезмерными нарушениями неписаных, интуицией постигаемых, но во многом непреложных правил государственного искусства.

Притом постепенно такой характер грузинского правительства не ослаблялся, а усугублялся. В ноябре 1917 г. грузинский национальный конгресс возвещал, казалось, картину всенародного единения и обещал, думалось, политику национальную. В начале 1921 г. Грузия имела и в лице своего правительства, и в образе Учредительного собрания простую креатуру партийной организации. Неустанно и с упорством неискусных в государственных делах доктринеров все время суживали самую основу своего существования, своей будущности.

В конце пути правительство Грузии очутилось на столь узеньком карнизе, что сбросить его вниз оказалось возможным простым щелчком.

Происходило же это не случайно. Вышедшее из революции правительство Грузии было все же в гораздо большей степени правительством социальной демагогии, чем органом демократической и национальной политики. Ему надлежало и легко было бы сделаться последним, но этого не произошло.

Расправа с земельными собственниками была, в сущности, главной страстью этого правительства.

Аграрная реформа внушалась и действительными потребностями крестьян, и подавляющим примером и влиянием русской революции; но и приемами демагогической революционной конкуренции. Реформа эта была неизбежна; вылилась же она в формы нисколько не сопоставляемые с условиями сельского хозяйства, с будущими потребностями и с укладом столь дифференцированной нации, как Грузия.

Сознательно наносился уничтожающий удар многочисленным группам населения, важной, сравнительно образованной и необходимой части его[2].

А одновременно, после отчуждения в пользу крестьян конфискованной у прежних собственников земли, невольно усиливалось в крестьянской массе вообще присущее ей равнодушие к вопросам политического строя, ослаблялся в ней всякий инстинкт сопротивления вторгающейся извне силе, раз от последней не ожидалось опасности для совершившегося наделения землей.

Словом, аграрная политика Грузии имела уклон не в сторону Европы и ее гражданских кодексов и не была согласована с государственным интересом независимой Грузии.

Прямое же нежелание, по малодушию и непониманию, серьезно заняться устройством вооруженной силы (хотя бы по примеру коммунистов с 1918 г.), на случай всегда возможного вторжения, проистекало из той же основной доктрины грузинского правительства, доктрины классовой борьбы и насильственного социального передела, которая и помешала ему сделаться правительством национальным.

Аграрная реформа, обездолив, подавив одних, наделив других без возложения на них серьезных тягот финансовых и в виде действительной воинской повинности, сделала крайне затруднительным устройство самой даже скромной армии в стране, столь богатой строевыми офицерами, и в народе, на протяжении долгих веков выковавшем себе славу воинской доблести.

Когда Грузию довели до столкновения с Советской Россией, не бог весть каким силам этой последней не было оказано почти никакого сопротивления. Все было сделано для того, чтобы наступающая советская армия встретила не «вооруженный народ» – а группу партийных вожаков, обширное сообщество лиц, причастных к эксплуатации государственной власти, а с ними небольшую кучку верных мюридов.

Сбросить все это в Черное море оказалось сущим пустяком.

Твердое знание этой внутренней обстановки – этого коренного отсутствия военной организации в Грузии – и подсказало московскому правительству мысль о необходимости «покончить с Грузией», как только внешняя обстановка (о чем сообщено в книге) сложилась для того благоприятно.

Извлечена была при этом великая польза и из огромного соблазна, неизбежно вносимого в умы «трудящихся масс» Грузии, клиентов и мнимой опоры социал-демократического правительства – советскими лозунгами классовой борьбы, отобрания земель и пр. Это было то, на чем массы именно и воспитывались в Грузии. Какое влияние могли иметь тогда все схоластические оговорки и разнотолкования тифлисских начетчиков, раз их же девизы явственно различались на знаменах вторгавшихся войск и привычный престиж российского могущества принимал обличье еще вчера столь горячо лелеемого красного знамени?

Противопоставить в последний момент страну-нацию вторгающемуся в нее чужеземцу, перейти внезапно с жаргона международных социалистических конгрессов на язык патриотизма и национальной экзальтации было делом запоздалым и безнадежным. Если бы с 1918 г. проявлена была в этом отношении самая средняя государственная заботливость, не было бы и надобности в этих внезапных и столь ненужных обращениях…

Вот и произошло, неизбежно и неустранимо, крушение грузинской демократии как раз в момент, когда, усевшись самоуверенно и самодовольно на узком карнизе ею облюбованной партийной исключительности, она, после полного международного признания независимости Грузии в январе 1921 г., предвкушала еще более полное и более спокойное наслаждение плодами своих во многом ценных трудов. В этот-то момент она и была, как сказано, с большою легкостью сброшена вниз.

Прибавить ли то, как этому способствовало неумение согласовать темп работы по улаживанию споров с соседями и по устройству нужных с ними союзов с лихорадочным ритмом истории? Прибавить ли, как после трех лет внешней политики, во многом удачной, Грузию поставили в положение полной изолированности, под вечную угрозу удара – Москвы и Анкары? Остановиться ли еще на том, как одним и другим воспользовалась Москва и как способствовала своему успеху на Кавказе программой союзного объединения Закавказских республик – силой навязав им то, чего они не пожелали сами сделать на путях свободы и независимости? Или на том размежевании с Турцией, осуществленном московским правительством, в условиях тягостных особенно для Армении (уступка Карса), но и для Грузии; но которое было все же разрешением вопроса, вероятно к удовольствию многих желавших спокойно работать на прирезанной и добытой после революции земле?

Здесь достаточно наметить эти главные линии, чтобы, вернувшись опять к стилю исторических созерцаний, сказать, что грузинская демократия 1918–1921 гг., бывшая формой диктатуры социал-демократии, то есть марксизма правого крыла, являлась периодом подготовительным к торжеству в Грузии диктатуры советской. Всем содержанием социальной политики и духом своим демократия эта, вопреки несомненно и ярко пробуждавшемуся в ней народному сознанию, обращена была на деле в сторону Москвы, а не Европы. И этим создавалось коренное противоречие с той европейской ориентацией ее внешней политики, которой Грузия держалась настойчиво до лета 1920 г.

Когда в тяжелые дни февраля – марта 1921 г. Грузию уложили на стол и опытный хирург, советская власть, произвел над ней жестокую операцию, он знал, что пациент захлороформирован и подготовлен к операции не менее опытной, хотя и не столь дерзающей рукой грузинских социал-демократов.

То, что политически и субъективно было борьбой и казалось переворотом, исторически и объективно оказывалось простым разделением труда и чередованием фаз.

Вот и все. Это печально, но такие политические пассажи не кажутся значительными в эпоху, когда миллионы здоровых, цветущих людей умерщвлялись как ни