«Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его». Оказывается, это Поле захватило всех – «и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство». Итак, «столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила… Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе».

Ну, что все беды от образования и что не следует темной массе быть слишком образованной – это понимал еще Александр III. Недаром именно в его правление был принят знаменитый «указ о кухаркиных детях», призванный не допустить низшие сословия к гимназическому и университетскому образованию. Не помогло, правда. Но главный-то вывод Солженицына в другом: Февраль – национальная катастрофа.

Чтобы доказать этот тезис, Солженицын принимается всячески преуменьшать масштаб февральских событий, пытаясь свести их к действию ничтожной кучки солдат запасных полков в Петрограде при мгновенной капитуляции царя и неготовности армии и народа защищать монархию. Это вовсе и не революция, – возглашает он. Не упускает он случая лягнуть походя и Октябрь: «А Октябрь – короткий грубый местный военный переворот по плану, какая уж там революция?»

Ах, Александр Исаевич! Ну зачем очевидное-то отрицать? Уж никак не был Октябрь «местным» переворотом, охватив в считаные недели практически всю Россию. И не потому был Октябрь, что произошел переворот, а потому произошел переворот, что к Октябрю разлилось массовое движение (которого Солженицын в упор не желает видеть), и большевики были вынуждены брать власть – ибо, как верно диагностировал Ленин, «иначе волна настоящей анархии может стать сильнее, чем мы» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34. С. 340).

Чтобы посильнее утвердить мысль о кошмарности Февраля, Солженицын начинает припоминать все последующие кровавые эпизоды российской истории. Не забыл он вставить словечко о Гражданской войне и о «миллионном чекистском терроре». Полноте! Ни один из серьезных исследователей красного террора – что из числа представителей послереволюционной эмиграции, что из числа современных историков – не оперирует столь неправдоподобными, высосанными из пальца цифрами. О белом терроре, конечно, нашим правдолюбцем вообще хранится гробовое молчание. Но что до этого Александру Исаевичу? Он же у нас «живет не по лжи»!

Не забывает Солженицын еще раз повторить клевету о немецких деньгах, поддерживающих «единственную пораженческую партию большевиков». Однако отдадим ему должное, он не стал объявлять немецкие деньги главной движущей силой революции.

Отвлекаясь немного в сторону, заметим, что в этом у него оказалось сообразительности больше, чем у нашего государственного Центрального телевидения, заказывающего Елене Чавчавадзе подряд две взаимоисключающие клеветнические поделки, основанные на давно разоблаченных сплетнях и фальшивках, – сначала о революции, совершенной немецким агентом Лениным на деньги и в интересах германского Генерального штаба, а затем о той же революции, одновременно совершенной американским агентом Троцким на деньги американских банкиров. Неужели у руковод-ства Центрального телевидения не хватило (нет, не совести, какая уж там совесть!), а простого прагматического соображения, чтобы хотя бы остановиться на одной версии лжи? Или же тут сработала вера в непреодолимую оглупляющую силу телевидения?

Солженицын пытается искать причины глубже. И досталось тут от него всем – и власти, которая, не предпринимая назревших перемен, в то же время и не пыталась железной рукой пресечь революционное брожение; и дворянству, потерявшему чувство долга перед Отечеством; и церкви, которая утеряла высшую ответственность и утеряла духовное руководство народом. Вот от этого последнего и пошли, по мнению Солженицына, главные беды. «Падение крестьянства было прямым следствием падения священства». В чем же заключалось это падение? Александр Исаевич объясняет его словами «старых деревенских людей». «Смута послана нам за то, что народ Бога забыл». И добавляет: «…я думаю, что это привременное народное объяснение уже глубже всего того, что мы можем достичь и к концу ХХ века самыми научными изысканиями». Приехали. Не тот, значит, народ государю императору достался. Недостаточно богобоязненный. Известный тезис. И реформы рыночные у нас в 90-е гг. не пошли как надо по той же причине – народ неправильный.

«…Мы, как нация, потерпели духовный крах», – подводит итог Солженицын. Ну что же, для монархиста, не видящего для России никакого иного пути процветания, кроме как под благодетельной монаршей дланью, вывод вполне логичный. Конечно, крах: монарх оказался несостоятельным, двор – тоже, дворянство забыло о своем долге, генералитет и офицерство растерялись, интеллигенция все только портила, церковь упустила духовное руководство, народ… народ тоже оказался неправильный. Все были плохи, вот хорошая монархическая идея и рухнула. В силу всеобщего помутнения умов. Фактически Солженицын достаточно убедительно показал, что сословная монархия себя изжила и против нее ополчилось все российское общество. А та конкретная монархия – царствование Николая Романова Последнего – вообще встала всем поперек горла. У нее не было исторического будущего, как бы ни лил по ней слезы Солженицын.

А вот какой вывод должны сделать мы? С чего бы вдруг «Российская газета» – почти официоз – так озаботилась максимально широким распространением откровений Александра Исаевича? Почему оказалась отброшенной прежде господствовавшая в средствах массовой информации трактовка Февральской революции, противопоставлявшая благодетельный, демократический и народолюбивый Февраль кошмарному, тоталитарному и человеконенавистническому Октябрю?

По двум причинам. Первая – но не главная – давно обнаружившаяся научная несостоятельность противопоставления Февраля и Октября, которые на самом деле являются всего лишь двумя ступенями общего потока русской революции, зародившегося еще где-то в 1902–1903 гг., с началом массовых «аграрных беспорядков», как называли тогда мужицкие бунты. Вторая, более важная, – кредит доверия к «февральским ценностям» в российском обществе серьезно подорван реформаторами, которые клялись этими ценностями последние 15 с лишком лет. И вот часть российской правящей элиты решила всерьез попробовать вообще отказаться от этих «февральских ценностей», публично предать их анафеме, – но, разумеется, не в пользу ценностей Октября. В качестве замены нам предлагают замшелую конструкцию, в основе которой лежит приснопамятная троица – «самодержавие, православие, народность». Происходит явный дрейф от показного либерализма к махровой реакции и черносотенству.

Собранные «Российской газетой» историки – почитатели Солженицына – дружно провозглашают чрезмерность свобод, «дарованных» царем народу в октябре 1905 г., с пониманием глядят на «столыпинские галстуки» и порицают Февраль, открывший дорогу Октябрю. Они, впрочем, малость поосторожнее Александра Исаевича и не зовут нас возлюбить монархию. Но идеи твердой власти, огражденной от претензий «быдла», реформ только сверху, защиты «национальных интересов» железным кулаком (который и будет решать, в чем эти интересы состоят) – эти идеи вполне способны найти их сочувствие и поддержку.