Она умела прясть на ножной самопрялке ровную льняную пряжу, ткала из нее на ручном стане тонкие полотна, суровые холсты и половики. Для настолешников — так называли тогда в деревне самодельные скатерти — мать умела ткать специальное полотно с узорами.

Мать была мастерица стряпать разные деревенские кушанья, из-за чего ее часто звали готовить на свадьбах.

Выйдя замуж за нашего отца восемнадцатилетней девушкой, она среди прочего приданого получила от родителей два улья пчел, за которыми тоже заботливо ухаживала, уделяя им время от множества дел в поле и дома, и сохранила пчел до самой своей смерти, обеспечивая свою быстро растущую семью медом.

Из тех далеких дней моего детства мать встает передо мною светлым видением. Воспоминания о ней наполняют мою душу нежным трепетом. Вспоминаю себя ребенком. Зимняя ночь под воскресенье или под какой-то праздник. В углу перед киотом теплится лампадка. Пахнет свежевымытым полом и чем-то вкусным из печи. Я проснулся, лежу рядом с матерью, смотрю на висящее на стене полотенце, и оно представляется мне каким-то высоченным великаном. Я боюсь, жмусь к матери, и она тихонько целует меня и получше укутывает одеялом. И я вдруг догадываюсь, что это не великан, а просто полотенце. Страх проходит. И я спокойно засыпаю.

Вот я болею воспалением легких. Мне надоело лежать. Мать взяла меня на руки, старшая сестра подносит мне в ложке микстуру. Я не хочу ее принимать. Тогда мать кладет в ложку кусочек сахара, такое любимое лакомство в нашей семье. Я выпиваю из ложки лекарство.

Воскресное утро. Отец и старшая сестра ушли в церковь. Мать управляется у печи. Мы, трое малышей, занимаемся своими делами. Но вот раздается звон церковного колокола к «Достойно…», что означает скорое окончание службы. Услышав его, мать собирает всех нас вокруг себя, ставит на колени, становится на колени сама, и все начинаем молиться. Мать вслух читает «Богородице Дево, радуйся…», мы, не понимая смысла молитвы, повторяем за ней слова и кладем поклоны. Вскоре отец и сестра приходят из церкви. Отец говорит:

— Бог милости прислал.

Мать собирает на стол, приносит самовар, и все садимся завтракать и пить чай.

Вспоминается такая картина. Вечер. Отец читает письмо от живущего в Питере в мальчиках моего братца Или. Письмо хорошее, веселое, без жалоб, отец читает его весело, а мать почему-то грустно улыбается, называет Илюшу ласковыми именами, а по щекам у нее катятся крупные слезы.

Я не знаю брата Илю, как не знаю и братьев Васю и Ваню, которые уехали в Питер «в люди», когда я еще качался в зыбке. Но мать и отец часто вспоминают их, говорят о них ласково и любовно, иногда получают от кого-либо из них перевод на пять, на десять рублей, посылочку, а чаще письмо с вложенной в него маркой на ответное письмо.

Я еще не знаю своих трех старших братьев, но каждого нежно люблю и называю их, как и остальные малыши, братец Вася, братец Иля, братец Ваня. И ждем не дождемся все вместе с отцом и матерью, когда они отработают положенный срок у своих хозяев и наконец приедут на все лето домой в деревню.

Встают передо мной и другие картины, где я вижу свою бедную милую мать.

Осенью и зимой отец устраивал за нашим овином запруду на речке, перегораживая ее поперек большими еловыми ветками. Посередине этой запруды оставлялось свободное место, на которое устанавливался вятер — продолговатая корзина с редкими прутьями, с воронкообразным отверстием, углубленным внутрь нее. Рыба, попадая через это отверстие в вятер, обратно выйти уже не могла и оказывалась нашей добычей. Это была мелкая рыбка: плотва, щучки, изредка налимы. Ловилось ее тоже немного, а очень часто в вятер и совсем ничего не попадало.

Мы, дети, любили ходить с отцом по утрам или к вечеру осматривать вятер и всегда захватывали с собой ведро под рыбу. Как-то раз улов оказался хороший. Мы принесли домой полведра рыбы, и в том числе одну или двух порядочных щук. Чтобы рыба не уснула, мы налили в ведро воды.

Вечером, когда была ухожена на дворе скотина и все собрались в избе, мать занялась рыбой. Доставая ее из ведра, мать вдруг испуганно вскрикнула и, резко выдернув из ведра руку, широко взмахнула ею в воздухе. Мы заметили, как при этом от ее руки отделилось что-то продолговатое и мягко шлепнулось у печи на пол. Рука у матери была в крови. Кровь сочилась из пальца с длинными следами зубов щуки, которая сильно укусила мать за палец и при рывке провела по нему зубами. Палец скоро зажил, но после этого мать стала обращаться со щуками осторожнее. Впрочем, вскоре после этого она заболела и уже не поправилась. Болела она долго.

Было это так. Глубоко осенью, когда были кончены не только все полевые работы, но и работы на гумне, то есть когда был обмолочен весь лен, мать и старшая сестра Рая (Ираида), девушка на выданье, стали измятый лен трепать на скотном дворе.

Мять лен ручной мялкой была тяжелая пыльная женская работа. Трепка льна тоже была нелегким делом. В левой руке нужно держать перед собой тяжелое березовое трепало в виде большого трехгранного меча, а правой рукой бить об него снизу и сверху повесьмо, то есть пучок льна, выбивая из него остаток тресты, держащейся на волокне.

В один из вечеров, кончив работу и умывшись, мать пожаловалась, что ей из щели надуло в шею, на которой появился какой-то маленький желвак величиной с горошину. На это сначала не обратили внимания, и мать продолжала работать, потеплее закутывая шею. Но желвак не пропадал, а начал расти, причиняя беспокойство. Пришлось ехать в город Кашин, за шестьдесят верст, к врачу. Тот прописал какого-то лекарства, дал советы, но ни то ни другое матери не помогло. Она продолжала болеть, хотя и управлялась со всеми работами по дому и даже справилась с большими хлопотами по свадьбе старшей дочери Раи, которая вышла этой зимой замуж.

Эта зима на всю жизнь запомнилась мне одним событием. Вечером в последний день Масленицы у деревенской молодежи был в то время обычай собираться за селом в поле и там зажигать большой яркий костер, петь песни и резвиться возле него. Это называлось «сжечь Масленицу». Мечтой каждого малыша было посмотреть на это зрелище поближе, и многим это удавалось. В тот вечер удалось это и моему брату Пете, который просто не пришел к ужину. Я же не хотел пропустить возможность заговеться, то есть поесть перед очень длинным Великим постом сдобных кушаний, и задержался дома.

После ужина я тихонько надел пальто и шапку и хотел незаметно улизнуть, но только подошел к двери, как меня окликнул отец:

— Ты куда, Федька?

— Масленицу жечь, — ответил я, поняв по тону отца, что ее сожгут без меня и мечты мои были напрасны.

— Никакой Масленицы, — заявил отец. — Раздевайся и ложись спать, ее сожгут и без тебя.

— Тятенька!.. — пискнул было я.

— Никаких разговоров! — прикрикнул посуровевшим голосом отец и выразительно посмотрел на потолок, где за матицей был заткнут и всегда торчал небольшой березовый прутик как напоминание о том, что каждое непослушание или дурной поступок не останутся безнаказанными.