Людей тоже обыскивали. Все делали молча, будто при военном положении, в тишине, которая нарушалась лишь каким-нибудь медвежьим рычащим вопросом, заданным на смеси финского и русского. Сталинская тирания породила в свое время в людях точно такой же страх, который начинал нагнетаться всей процедурой обыска.

Но тогда страх был обоснован: достаточно было только подозрения, чтобы оказаться виновным. В период сталинских репрессий 1930-х годов число погибших и пропавших без вести превысило 20 миллионов человек. Я читал, вернее, практически проглотил, превосходную книгу Роберта Конквеста «Большой террор». Она напомнила лишний раз о том, что нас никогда не отправляли ни в какие исправительные лагеря, мы были всего лишь богатыми туристами, которых везли на поезде в Москву, откуда затем отправляли самолетом дальше на Кавказ.

Таким образом, я пытался внушить себе самому, что для страха нет никаких оснований. Но, если быть честным, он все равно был. Деньги и все остальное согласно инструкции были внесены в декларацию, сейчас происходила лишь проверка на соответствие одного другому, прежде чем количество марок (цифрами и прописью…) было обведено шариковой ручкой во избежание исправлений и скреплено в декларации штемпелем, чтобы итоговую сумму уже невозможно было изменить. Досмотрели бумажник, пересчитали деньги. Сумма должна была соответствовать реальному количеству денег до единого пенни, как при въезде, так и при выезде.

Ничто в багаже не обладало неприкосновенностью. Все сувениры, подарки и книги с интересом пересматривались, все перерывалось вплоть до нижнего белья. Интимные предметы и личные вещи разворачивались перед всеми обитателями купе. Искали запрещенные книги. Каждую книгу долго перелистывали, особенно те, которые были на русском языке. Недоверие было очень сильным. Фрукты (апельсины, яблоки и все остальные подозрительные) сразу отнимали. Их изымала сотрудница, одетая в гигиеническую спецодежду. Чтобы потом съесть? Паспорта были собраны, их вернули нам лишь после продолжительной проверки. Каждый должен был выглядеть точно как в паспорте, впрочем как и сейчас, в данную минуту. Всех нас признали соответствующими документам, после чего все суровые медведи превратились вдруг в милых плюшевых медвежат, строгие солдаты резко стали моложе своих лет, обернувшись мальчишками, играющими в войнушку. Они выстроились в цепочку и затем удалились, чтобы затаиться в своей теплой каморке. А мы остались в вагоне под заботливой, но всеобъемлющей опекой предлагающих чай с печеньем проводниц и проводников в фуражках.

Горячая вода поддерживалась благодаря горящему в самоваре углю в купе проводника. Запах угольного жара я помню до сих пор. А еще при первом движении поезда звон ложки о стекло стакана в подстаканнике, в котором дымился крепкий, почти черный чай.

Еще минуту мы сидели молча, но затем, как только поезд начал свой сначала медленный, неуверенный и погрохатывающий, а затем ускоряющийся и целенаправленный ход, по вагону разнесся оживленный говор. Мы ехали сквозь пустынные карельские леса, мимо брошенных и сгоревших домов — все еще видимых печальных следов войны, поваленных как попало деревьев в глухих лесах, через темные сырые низины, в одно мгновение проносящиеся быстрые лесные ручьи, мимо Выборга, который был виден из окна. На стене одного огромного бункера я успел заметить надпись на финском языке «Elovena». Ничего другого на финском написано не было. Город теперь назывался Выборг, а не Виипури. Выборг — давний перевод со шведского, точно такой же, как Гельсингфорс.

Поезд остановился. После долгого ожидания и необходимого контроля нам позволили выйти на платформу и на вокзал. Этого хотелось всем. Путь пролегал к выборгской «Березке». Это был магазин, название которого означало «Маленькая береза». Почему? Ну, почему-то. Те, кто раньше бывали в Советском Союзе, рекламировали провиант, который можно было купить в «Березке» за валюту. Дешевую и необходимую еду (в том числе шоколад) для нашего долгого путешествия в Москву.

2

В начале 1970-х годов поезд в Выборге стоял долго. Паровозы меняли не спеша, наверное, их тоже тщательно проверяли. Наконец, те же самые вагоны продолжили путь, но теперь их тянул советский паровоз со звездой во лбу. Так делается и сейчас, с тем лишь исключением, что несколько быстрее, чем раньше: таможенные формальности теперь не такие строгие, и паровоз меняется практически на ходу. Потом, через некоторое время, появился «Аллегро» — быстрый как сон.

Поезд — превосходное средство передвижения, если едешь в Россию. Ты сидишь в своем купе, тихо-спокойно, а все те, которые что-то ищут, приходят к тебе, останавливаются в дверях, рассказывают, что им нужно, мы как-то решаем вопрос. В поезде нет очередей на регистрацию, как в аэропорту, не звенят никакие датчики при просвечивании, не приходится стоять в носках полураздетым, расставив ноги, как это нынче принято. Мир перевернулся с ног на голову: сейчас весь багаж в аэропорту перерывается при досмотре точно так же, как раньше в московском поезде, потому что в бутылке из-под шампуня может оказаться бомба («спасибо» террористам). Теперь в поезде даже самый малообеспеченный пассажир может хотя бы на минуту почувствовать себя представителем бизнес-класса.

Но с этой идиллией, видимо, придется попрощаться, потому что в 2007 году в поезде Москва — Питер прогремел взрыв. Об этом красочно рассказывали в том числе и в финских новостях. Теперь нигде не безопасно. Но, тем не менее, поездам я доверяю больше, чем самолетам.

Хотя бы только потому, что из Шереметьево в Москву из-за вечных и постоянно увеличивающихся пробок попасть за разумное время просто невозможно, по крайней мере до тех пор, пока туда не проведут метро.

Времени в поезде хватало на все, впрочем, как и сейчас. В привокзальном ресторане в Выборге можно было даже успеть поесть на скорую руку, если только набраться для этого смелости. Чуть позже это удалось, когда ко всему немного попривыкли и слегка подучили язык. Местная солянка оказалась буквально фантастической, тем более что по пути можно было еще мимоходом взглянуть на старый финский город в русском окружении. Невероятная, почти пугающая и бросающаяся в глаза пестрота этого сочетания, а также слегка деревенская и, на первый взгляд, даже немного дикая атмосфера провинциального и приграничного города задавали особый тон в предвкушении всего того, что ждало нас впереди — в Москве, на ее окраинах и, в особенности, там, где уже не Москва.

На дверях выборгской «Березки» висела тогда, то есть в 1972 году, отпечатанная вывеска, которой я долго удивлялся. В ней на финском языке нам сообщалось следующее: «Чеки здесь не принимаются» (в финском языке слова со значением «чеки» и «чехи» пишутся одинаково — tshekit). «Странная дискриминация, может, это отголоски Пражской весны, событий 1968 года?» Эта моя первая мысль — свидетельство того, что ничто не казалось мне невозможным. Правда, разбор русского текста по слогам обнаружил несколько иной смысл этого послания. Чеки не принимались всего лишь в качестве средства оплаты, купить водку, шоколад, матрешек, парфюмерию и цветастые платки можно было в этих магазинах только за наличную валюту.

Финляндская марка в то время была самой настоящей валютой. В этом заключалось первое сообщение о равноправии прибывшему в СССР туристу. Но в отношении денег равноправия как раз таки и не было. Рублей в стране хватало всем, но на них ничего нельзя было купить в «Березке», единственном месте, где продавались все самые дефицитные товары — магнитофоны и телевизоры. Простой русский не мог попасть в «Березку», просто даже чтобы посмотреть на эти товары.