— Вы, трое, отправляйтесь в комнату мисс Кристины, — приказала мама стальным голосом. — Живо!

Но мы стояли как вкопанные, и мама быстро забыла о нас, углубилась в мир, сотканный из боли и страха госпожи Мины, стараясь быть картой, по которой она смогла бы выбраться из него. Я видела, как вены проступали на шее госпожи Мины, когда она стонала; видела, как мама встала на колени на кровати между ее ног и задрала ей юбку. Я видела, как розовые губы между ног госпожи Мины сжались, набухли и раскрылись. Показалась круглая пуговка головки, узелок плечика, хлынула кровь и другая жидкость, и вдруг у мамы в ладонях очутился ребенок.

— Вы только посмотрите на нас! — сказала она со счастливой улыбкой на лице. — Мы так торопились появиться на свет?

Потом произошли две вещи одновременно: позвонили в дверь и заплакала Кристина.

— Что ты, милая, — проворковала госпожа Мина, уже переставшая бояться, но все еще красная и в поту. Она протянула руку, но Кристина была слишком напугана увиденным, поэтому вместо того, чтобы взяться за нее, спряталась за меня. Всегда практичная Рейчел пошла открывать дверь. Вернулась она с двумя санитарами, которые ворвались в комнату и взяли дело в свои руки, и то, что мама сделала для госпожи Мины, сразу сделалось таким же, как все, что она делала для Хэллоуэллов: легким и незаметным.

Хэллоуэллы назвали ребенка Луисом, в честь мамы. Он родился здоровым, хотя и почти на месяц раньше срока — жертва атмосферного давления, упавшего во время снежной бури, что вызвало ПРПО — преждевременный разрыв плодных оболочек. Конечно, тогда я этого не знала. Я знала лишь то, что в этот снежный день в Манхэттене я увидела самое начало чьей-то жизни. Я была рядом с тем малышом до того, как кто-то или что-то в этом мире успело его разочаровать.

Наблюдение за процессом появления на свет Луиса повлияло на каждую из нас по-разному. Кристина обзавелась собственным ребенком с помощью суррогатной матери. Рейчел родила пятерых. Ну а я… я стала медсестрой в родильном отделении.

Когда я рассказываю людям эту историю, они думают, что чудом, случившимся в ту далекую снежную бурю, я считаю рождение ребенка. Да, это было ошеломительно. Но в тот день я стала свидетелем чуда еще большего. Когда Кристина держала меня за руку, а госпожа Мина держала за руку маму, на один миг, на один удар сердца, на один вдох вся разница в образовании, в богатстве и цвете кожи исчезла, развеялась, как мираж в пустыне. В это мгновение все были равны, и просто одна женщина помогала другой.

Я прожила тридцать пять лет, чтобы увидеть это чудо снова.

Рут

Самый красивый ребенок, которого я когда-либо видела, родился без лица.

От шеи и ниже он был само совершенство: десять пальчиков на ручках, десять на ножках, полненький животик. Но там, где положено быть уху, находились искривленные губки и один-единственный зуб. Место лица занимали гладкие складки кожи.

Его мать, моя пациентка, для которой это была первая беременность и первые роды, получала полный медицинский уход, включая УЗИ, но плод располагался так, что деформация лица была не видна. Позвоночник, сердце, органы — все выглядело здоровым, поэтому никто не ожидал такого. Возможно, именно поэтому она решила рожать в Мерси-Вест-Хейвен, нашей маленькой загородной больнице, а не в Йель-Нью-Хейвен, которая лучше оборудована для любых неожиданностей. Поступила она к нам в положенный срок, схватки длились шестнадцать часов. Когда доктор наконец поднял ребенка, сделалось тихо. Не было ничего, кроме тревожной белой тишины.

— С ним все хорошо? — в страхе спросила мать. — Почему он не плачет?

Рядом со мной стояла студентка-практикантка, и она вскрикнула.

— Выйди, — процедила я и вытолкнула ее из родзала. Потом я взяла у врача новорожденного, положила его на грелку и стерла с него первородную смазку. Акушерка наскоро осмотрела ребенка, молча встретилась со мной взглядом и повернулась к родителям, которые уже поняли, что произошло что-то ужасное. С успокаивающими интонациями врач сообщил, что у их ребенка серьезные врожденные пороки, несовместимые с жизнью.

В родильном отделении Смерть гораздо более частый пациент, чем вы можете подумать. Когда рождаются дети с анэнцефалией или когда зародыш умирает в утробе, мы знаем, что родители имеют связь с таким ребенком и будут его оплакивать. Этот младенец — как бы долго он ни прожил — все еще был сыном этой пары.

Поэтому я обтирала его и пеленала, как поступила бы с любым новорожденным, а разговор у меня за спиной между врачом и родителями то затихал, то снова начинался, как машина, буксующая на снегу: «Почему? Как? Что, если вы..? Как долго..?» Вопросы, которые никто не хочет задавать и на которые никто не хочет отвечать.

Мать все еще рыдала, когда я положила ребеночка ей на грудь. Он бойко шевелил маленькими ручками. Она улыбнулась, глядя на него сквозь слезы.

— Иэн, — прошептала она. — Иэн Майкл Барнс.

На лице у нее было выражение, какое я видела, пожалуй, только на картинах в музеях: любовь и одновременно печаль, и обе настолько глубокие, что, смешиваясь, они рождали какое-то новое мощное чувство.

Я повернулась к отцу:

— Не хотите подержать сына?

Он выглядел так, будто его сейчас стошнит.

— Не могу, — пробормотал он и бросился вон из зала.

Я хотела последовать за ним, но меня перехватила практикантка.

— Простите, — извиняющимся, огорченным голосом произнесла она. — Просто… Это такое чудище.

— Это ребенок, — поправила я и прошла мимо нее.

Отца я настигла в комнате для родителей.

— Вы нужны жене и сыну.

— Это не мой сын, — сказал он. — Это… существо…

— Ему недолго жить в этом мире. Поэтому всю любовь, которая у вас запасена, стоило бы отдать ему прямо сейчас.

Я дождалась, пока он посмотрел мне в глаза, после чего развернулась и пошла обратно. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы убедиться, что он идет за мной.

Когда мы вернулись в родильный зал, его жена все еще тетешкала младенца, ее губы прижимались к гладкой коже его лба. Я взяла крошечный сверточек у нее из рук и передала малыша ее мужу. Он сделал глубокий вдох и откинул пеленку с того места, где должно было находиться лицо ребенка.

Знаете, я думала о том, как поступила тогда. Правильно ли я сделала, что свела отца лицом к лицу с умирающим ребенком, имела ли я на это право как медсестра. Если бы тогда начальство спросило меня, я бы сказала, что меня учили помогать родителям в горе. Если бы этот человек не признался себе, что случилось что-то страшное, или, хуже того, если бы он всю оставшуюся жизнь делал вид, что ничего не случилось, у него внутри открылась бы дыра. Этот провал, сначала маленький, начал бы расти, становиться все больше и больше, пока в один прекрасный день, когда этого совсем не ждешь, он бы не осознал, что внутри осталась лишь сплошная пустота.