— Да, чтоб ума набралась. Лучше этой школы я в нашей стране и не знаю.

— Вот. Еще образование получит — и никто с ней не сравнится. Дались нам гордецы такие, даром что род известный.

— Не в известности дело, мать. Не вечны мы с тобой. Здоровье под старость лет не то. Дети поздние, столько лет ждали. А все работа в рудниках этих. Но только Роб наш и сам о себе позаботиться сможет, смышленый малый, не пропадет, да и любит себя наперед всех.

— Ну что ты говоришь?

— А ты любимца не выгораживай. Коли надо, он выбор в свою пользу сделает, а дочка другая. Не за себя наперед пойдет, за тех, кого любит. Я ж до сих пор тот случай забыть не могу. Помнишь? Как рудники выработали и забросили, а наши трудяги местные без работы остались, и я к богачу тому наниматься пошел.

— Как не помнить? Едва с голоду не померли, натерпелись в ту пору.

— Он заявил, что в округе всем тяжко приходится. Предложил у него рудники эти пустые выкупить. Мол, ему налоги за землю платить, а с нас, бедняков, никто не спросит, и тогда он взамен найдет работу, да еще и напарникам моим бывшим поможет.

— Что со мной тогда сделалось! Дома и крошки хлеба нет, а ты последнее за рудники отдал.

— Отдал ведь, потому как поверил. Пошел, точно последний дурак, к нему об уговоре напомнить, а он в лицо рассмеялся. Поищи, говорит, чего в новых владениях своих, может, золото отыщешь. Еще и добавил потом, что работников у него хватает, а вот служанка младшая приболела. Пусть, мол, дочка твоя заместо нее работать придет.

— Ты ведь не пустил ее тогда, хоть она порывалась.

— Слухами, мать, земля полнится. Служанок он совсем молоденьких набирал, а они болели да мерли точно мухи. Чтобы я свое дитя на такое обрек. А она ведь, помнишь, сама пошла.

Снова в гостиной воцарилось наполненное тревогой молчание, будто родители перенеслись в то далекое прошлое, когда, желая спасти семью от голодной смерти, их дочка устремилась в дом к местному богачу. А я поежилась и обняла себя руками, вспоминая сальную улыбочку, ощупывающий толком не оформившееся тело взгляд, тяжелые руки на плечах и кошмарный слюнявый поцелуй, когда язык противного старика проник в рот.

— Думала, нас убережет, — вырвал из мерзких воспоминаний голос отца. — Я тогда вовремя подоспел, кулак ему на башку опустил со всей силы, показалось, что на месте помрет, а он выкарабкался, падаль такая.

— Кабы просто выкарабкался, ведь к правосудию обратился. Обвинил тебя в нападении, компенсацию затребовал. К нам когда служители с бумагой заявились, сумму долга за урон показали, думала, удар меня хватит. Ведь до конца дней по такому долгу не рассчитаться.

— Есть справедливость в мире, Лориона. Я лицо подлеца этого вовек не забуду, когда пошла слава о новом открытом минерале, а у нас в рудниках залежи его, ну хоть с земли лопатой соскребай. Он кинулся к законникам, а бумаги у меня как нужно оформлены, сам ведь постарался в свое время. Еще и при свидетелях продажу заверяли.

Отец весело расхохотался, а мама вторила ему тихим смехом.

— А теперь при наших деньгах все для детей сделать можем, но хотел я для дочки мужа особенного. А тен Лораны необычный род, Лора, необычный. — И отец с благоговением произнес: — Защитники.

Когда вдоволь наговорившись и обсудив все новости, родители удалились в свою комнату, я тихонько зашла в гостиную и поворошила кочергой еще тлевшие угли. Из-под золы показался белый кончик письма, и я осторожно вытащила его щипцами, отряхнула и сдула черную пыль.

В гимназии нам рассказывали о зачарованной бумаге, не рвущейся, не подверженной огню, воде и прочему разрушению. В пламени, например, она сперва скукоживалась и чернела, а после быстро возвращала первоначальный вид.

Чары наводились на бумагу специально, чтобы важное послание достигло адресата в целости и сохранности, и держались еще несколько часов после прочтения. Я успела извлечь письмо как раз вовремя, чтобы огонь не повредил красивых ровных строчек. Зажав его в кулаке, поспешила вернуться в комнату, где, устроившись на кровати, принялась рассматривать практически идеальный каллиграфический почерк, пытаясь угадать за ним человека.

Несмотря на то что в гимназии нас обучали искусству красивого письма, а попутно объясняли, как определить основные черты характера по почерку, разглядеть автора послания за ровными буквами оказалось непросто.

Симметрия, выдержанный размер, одинаковый наклон букв говорили лишь о торжестве каллиграфической эстетики, и у меня сомнений не оставалось, что письмо было составлено подобным образом нарочно. Вся эта художественная надуманность свидетельствовала скорее о четком разграничении, проводимом между автором и адресатом. Ведь, например, в дружеской переписке не следишь за выводимыми на бумаге буквами, а стремишься поскорее рассказать близкому человеку последние новости. Это же письмо было красивым, но холодным, церемонным и официальным. А внизу четко обозначился оттиск кольца с родовой эмблемой. Погладила его пальцем, ощущая вдавленные в бумагу линии. По виду рисунок напомнил мне крылья большой птицы, упрощенные и стилизованные, как сказала бы дона Юджина, преподавательница символики и схематичного черчения.

Я вновь вгляделась в уверенные буквы красивой формы и средней величины, отмечая ровные строчки и чуть более сильный нажим. В человеке, составившем столь идеальный отказ, можно было точно отметить твердость характера, невозмутимость и спокойствие. Однако, судя по манере письма, он мог находить компромиссы и был способен приспособиться к ситуации, вот только отличался еще и любовью к контролю, строгой последовательностью и даже непоколебимостью. Все это вместе играло точно не в мою пользу, а Эсташ тен Лоран, прежде чем прислать отказ, явно тщательно обдумал собственное решение и не был склонен его изменить.

Сделав подобный вывод и уверившись в бесплодности прежних надежд, я отважилась прочитать и сами изящные строчки, буквально глотая короткие ясные фразы и почти не замечая вежливых формулировок.

«Прелестная и очаровательная»… Комплименты, а точнее, дань этикету, даже немного польстили принявшему суровый удар самолюбию и придали сил дочитать главные и самые болезненные строчки: