И, не сказав больше ни слова, она ушла. Он поднял подушку. Пистолет девятимиллиметрового калибра лежал на месте. Он отправил его Лоле в огромной посылке перед отъездом из Парижа. Станции метро, вокзалы кишмя кишели полицейскими. Республиканская Франция решила отмыться добела. Никакой иммиграции. Это была новая французская мечта. Он не хотел неприятностей на случай проверки. Особенно задержания. Учитывая, что у него и так поддельные документы.

Пистолет. Подарок Маню на его двадцатилетие. Маню в то время уже делал глупости. С пистолетом он никогда не расставался, но и никогда не пускал его в дело. Человека просто так не убивают. Даже когда тебе угрожают. Несколько раз так и было, то тут, то там. Но всегда находилось другое решение. И он все еще был жив. Однако сегодня пистолет был ему необходим, чтобы убить.

Было самое начало девятого. Дождь перестал, и, когда он выходил из дома, ему в лицо ударил жаркий воздух. Долго простояв под душем он надел черные полотняные брюки, черную тенниску и джинсовую куртку. Он снова натянул мокасины, но на босу ногу. Пошел он по улице Панье.

Это был его квартал. Здесь он родился. На улице Пти-Пюи, через два пассажа от места, где родился Пьер Пюже[1]. Приехав во Францию, отец сначала жил на улице Шартэ. Они бежали от нищеты и Муссолини. Отцу было двадцать лет, и он притащил за собой двоих братьев. Набо, то есть неаполитанцев. Трое других отправились в Аргентину. Они брались за работы, которыми не желали заниматься французы. Отец нанялся докером, ему платили гроши. «Пес с причалов» было оскорблением. Мать вкалывала на сборе фиников по четырнадцать часов в сутки. По вечерам набо и баби, иммигранты из Северной Италии, встречались на улице. Ставили стулья перед дверьми. Переговаривались из окон. Как в Италии. В общем, прекрасная жизнь.

Свой дом он не узнал. Его тоже отделали. Он пошел дальше. А Маню был с улицы Боссанк. Его мать, беременная им, поселилась с двумя его братьями в темном сыром доме. Хосе Мануэль, его отец, был расстрелян франкистами. Иммигранты, изгнанники, все когда-нибудь «приземлялись» на одной из этих улочек. С пустыми карманами и с надеждой в сердце. Когда со своей семьей приехала Лола, он и Маню уже были взрослые, шестнадцатилетние. Во всяком случае, так они убеждали девушек.

Жить на улице Панье считалось позором. Еще в прошлом веке. Это был квартал матросов, шлюх. Язва города. Большой публичный дом. А для нацистов, мечтавших его снести, — «очаг вырождения западного мира». Его отца и его мать подвергли здесь унижению. Посреди ночи пришел приказ о высылке. Это было 23 января 1943 года. Высылали двадцать тысяч человек. Надо было быстро раздобыть какую-нибудь тележку, чтобы навалить на нее кое-что из вещей. Французские жандармы были грубы, а немецкие солдаты зубоскалили. Толкать тележку на рассвете по Канбьер под взглядами тех, кто шел на работу. В лицее на них показывали пальцем. Даже сыновья рабочих из ля Бель-де-Мэ. Но показывали недолго. Этим они ломали пальцы! Они с Маню понимали, что от их тел, от их шмоток пахнет плесенью. Это был запах квартала. Такой запах шел из глубины горла у первой девушки, которую он поцеловал. Но им это было нипочем. Они любили жизнь. И умели драться.

Он пошел по улице дю Рефюж, чтобы снова спуститься вниз. Чуть ниже о чем-то спорили шесть арабов лет четырнадцати-семнадцати. Рядом стоял мопед. Сверкающий. Новенький. Они смотрели, как он приближается к ним. Держались настороже. Новое лицо в квартале — это опасность. Легавый. Осведомитель. Или новый владелец отремонтированного дома, который пойдет жаловаться в мэрию на то, что в квартале небезопасно. Понабегут легавые. Начнутся проверки, приводы в полицейский участок. Может быть, стрельба. Разные неприятности. Поравнявшись с ними, он бросил взгляд на того, кто казался ему вожаком. Прямой, откровенный взгляд. Короткий. Потом он пошел дальше. Никто не шелохнулся. Они друг друга поняли.

Он пересек пустынную площадь Ланш, затем спустился в порт. Остановился у первой телефонной будки. Трубку взял Батисти.

— Я друг Маню.

— Привет, дорогой! Зайди завтра в «Пеано» пропустить стаканчик. В час. Мне будет приятно тебя повидать. Чао, сынок.

Он повесил трубку. Батисти не болтлив. Не дал ему времени сказать, что он предпочел бы любое другое место. Но не там, не в «Пеано». Баре художников. Амброджани вывешивал в нем свои первые полотна. Вслед за ним и другие, что были под его влиянием. И его жалкие подражатели. В баре собирались журналисты всех направлений, без разбора. Из «Провансаль», «Марсейез», АФП, «Либерасьон». Анисовый ликер перебрасывал мостики между людьми. Вечерами они дожидались последних выпусков газет, прежде чем перейти в задний зал слушать джаз. Сюда заходили отец и сын Петруччани с Альдо Романо. И таких ночей у него было немало. Он пытался понять, чем же была его жизнь. В ту ночь за пианино был Гарри.

— Мы понимаем лишь то, что хотим понять, — говорила Лола.

— Ну да. А мне срочно нужно глаза промыть.

Маню вернулся с «…надцатой» порцией выпивки. После полуночи мы их уже не считали. Три двойных скотча. Он сел и поднял свой стакан, усмехаясь в усики.

— Ваше здоровье, влюбленные.

— Да заткнись ты, — сказала Лола.

Маню в упор рассматривал вас как странных зверей, потом забывал о вас ради музыки. Лола смотрела на тебя. Ты выпил до дна свой стакан. Медленно, старательно. Твое решение было принято. Ты собирался уйти. Ты встал и, пошатываясь, вышел. Ты уходил. Ты ушел. Не сказав ни слова Маню, единственному другу, который у тебя оставался. Не сказав ни слова Лоле, которой исполнилось двадцать. Которую ты любил. Которую вы любили. Каир, Джибути, Аден, Харар. Маршрут отсталого от века подростка. К тому же потеря невинности. От Аргентины до Мексики. Наконец Азия, чтобы покончить с иллюзиями. И на заднице ордер на арест, выданный Интерполом за нелегальную торговлю произведениями искусства.

Ты вернулся в Марсель из-за Маню. Чтобы рассчитаться с сукиным сыном, который его убил. Он выходил из бистро на улице Кэсри «У Феликса», где он завтракал в полдень. Лола ждала его в Мадриде у своей матери. Он собирался добыть кучу денег. В итоге безопасной кражи со взломом в квартире крупного марсельского адвоката Эрика Брюнеля с бульвара Лоншан. Маню с Лолой решили уехать в Севилью. И забыть о Марселе, о трудной, опасной жизни.

Ты не держал зла на того, кто сделал эту подлость. Наверняка, это был наемный убийца. Безымянный. Расчетливый. Приехавший из Лиона или из Милана. И которого ты не отыщешь. Ты имеешь зуб на ту сволочь, которая оплатила это. Убийство Маню. Ты не хотел знать почему. Ты не нуждался в доказательствах. Даже в одном-единственном. Маню ведь был словно ты сам.

Его разбудило солнце. Девять часов. Он остался лежать на спине и выкурил свою первую сигарету. Так глубоко он не спал уже много месяцев. Ему по-прежнему мерещилось, что он спал где-то в другом месте, а не там, где находился. В борделе Харара. В тюрьме в Тихуане. В экспрессе Рим-Париж. Везде. Но всегда в другом месте. Этой ночью ему снилось, что он спал у Лолы. Но он и был у нее. Как у себя дома. Он улыбнулся. Едва расслышав, как она вернулась, закрыла дверь в свою комнату. Она спала на голубых простынях, пытаясь воссоздать свою разбитую мечту. В ней неизменно недоставало одной части. Маню. Если только этой частью не был он сам. Но уже давно он отбросил от себя эту мысль. Потому что это означало, будто бы полностью владеешь ситуацией. Двадцать лет — это больше, чем траур.