– Как понимать ваше поведение, милейший Сергей Сергеевич? – сказал Каренин, приподняв подбородок преступника холодными пальцами. Он хотел напомнить, что молодому человеку надо больше времени уделять урокам, а вовсе не путешествиям по кустам. Намерениям его не суждено было осуществиться.

Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза Сережи смотрели на него дружелюбно и внимательно. Чернокурчавая головка, взлохмаченная, с застрявшими веточками в волосах, запрокинулась. Алексей Александрович держал в ладонях это родное и такое знакомое лицо и не находил в себе сил читать нотацию. Какой в ней толк, когда чудо надо прощать уже за то, что оно есть. За то, что оно именно чудо.

Едва касаясь сухой ладонью, Каренин погладил непослушные завитки Сережи, с некоторым усилием нагнулся, троекратно расцеловал раскрасневшиеся щеки, пахнувшие соком листьев, и легонько подтолкнул внука в плечо, тем отменяя наказание. От неожиданности Сережа не шелохнулся, не в силах угадать, какое волшебство спасло его от неминуемой грозы. Он улыбался победительно и нежно, смотря на Алексея Александровича взглядом, бесконечно смутившим его.

– Идите и займитесь уроками, молодой человек, – сказал он достаточно громко, чтобы напомнить учителю о его обязанностях. Сережу немедленно подхватили за локоть и увели.

Оставшись в одиночестве, Каренин погрузился в размышления, привычно сцепив пальцы замком. Больше всего ему сейчас требовалось душевное спокойствие и ровность мыслей. Но мысли вертелись запутанным вихрем, увлекая в опасные водовороты, о душевном же спокойствии можно было только мечтать. Внешне Алексей Александрович казался спокойным, как всегда, но это кажущееся спокойствие давалось ему с трудом, хотя за долгие годы он приучил себя скрывать чувства. Мира не было ни в душе, ни в сердце его. Хуже всего, что Каренин стал сомневаться в себе: хватит ли сил пережить все, что неумолимо надвигалось на него.

Майская ночь, светлая и тихая, растянула белесые небеса над столицей, укрыв улицы и проспекты особенной летней тишиной, что бывает в самой спелости белых ночей, когда окна открыты, воздух почти недвижим, свет не зажигают, его и так достаточно, и за каждой одернутой шторой кто-то сумерничает, разглядывая небо, дома или лениво хлюпающую воду Невы, мечтая о чем-то невозможном, вдыхая волны дневной теплоты, уносимые от брусчатки легчайшим ветерком.

Большая Морская улица, известная особняками и строгими подъездами с фонарями на цепях и швейцарами в ливреях, утонула в белых сумерках. Газовые фонари не горели, тротуары были темны и пусты. Редкие городовые на углах топтались в ленивом оцепенении. Изредка стучала колесами поздняя карета, или пешеход нетвердой походкой двигался домой. И опять становилось тихо и сонно.

На углу с Невским проспектом остановилась пролетка. С нее сошел худощавый господин невысокого роста в темном костюме, наглухо застегнутом под воротник, – возраст его или черты лица было разобрать едва ли возможно. Он заметно прихрамывал, как от застарелой болезни, на которую махнули доктора, а страдалец свыкся, передвигался медленно, при этом держась поближе к фасадам, но при этом уверенно, явно знакомой дорогой. Миновав несколько домов и не замеченный городовым, впавшим в дремоту, он остановился у старинного дома с массивной резной дверью, темневшей стеклами теплого тамбура. Господин не притронулся к шнурку электрического звонка, а вынул ключ и провернул его на три оборота. Потянув за медную ручку, вытертую до блеска не усердием прислуги, а множеством рук, он вошел и плотно затворил за собой дверь. За тамбуром начиналась обширная прихожая с гардеробной направо и парадной лестницей. В левом углу еле виднелась приоткрытая дверь в швейцарскую, из которой доносилось раскатистое похрапывание.

В доме было темнее, чем на улице. Однако господин не кликнул швейцара и не зажег свечей в канделябре. Нащупав мраморные перила, он поднимался, занося вперед больную ногу. Ковер, натянутый на ступеньках, приглушал осторожные его шаги. Одолев два пролета, он оказался в бельэтаже, разделенном коридорами. Выбрав ближний, господин коснулся стены, чтобы не потерять ориентира, и двинулся, нащупывая путь. Он минул несколько дверных проемов и наконец добрался до нужных ему дверей. Они были не заперты. Зайдя и тщательно затворив створки, господин пошарил у портьеры и наткнулся на рычажок, которым легонько щелкнул. Комната залилась желтым электрическим светом.

Господин и не думал скрытничать, задергивая шторы на окнах. Свет их был приметен на всю улицу. Он тяжело опустился в ближайшее кресло и огляделся. Кабинет содержался в строжайшей аккуратности. Пыль тщательно вытерта, хрустальная пепельница вычищена, ряды книжных корешков выстроены как по линейке, на письменном столе нож для бумаг, пресс-папье, чернильница и стопка бумаги занимали строго отведенные для них места. Только широкий ящик стола нарушал порядок – он был немного выдвинут. Господин легким толчком задвинул ящик. Теперь все было как надо.

Бронзовые часы с бойкими амурами отзвенели полночь. Господин с усилием поднялся с кресла, сильно оттолкнувшись от подлокотников. Первый шаг дался ему с трудом, уставшая нога подвела. Он поморщился, но отмахнулся от боли, не позволяя себе слабость. Уловив равновесие, постоял, собираясь с силами, потер высокий лоб, встряхнул головой, как бы отгоняя лишние мысли, и шагнул куда уверенней. Упорство его как будто вдохновлялось девизом: «Без поспешности и без отдыха», что изрядно выручало сейчас.

Проковыляв к стене, на которой идеально прямыми рядами висели разнообразные снимки в золоченых рамках, он вынужденно оперся о стену рукой. Накатил приступ боли нестерпимой. Сжав губы, он не застонал, только поморщился.

– Ничего, ничего, бывали скачки и труднее, – сказал он вполголоса.

Ему потребовалось снять сюртук. Каждое движение отдавалось в ноге. Господин аккуратно повесил сюртук на спинку кресла и вернулся. Он еще расстегнул запонки, тщательно закатал рукава сорочки. Занятый своими хлопотами, он не обращал внимания на то, что делалось у него за спиной.

В кабинет вела еще одна дверь. Створка, затворенная неплотно, тихо вздрогнула и приоткрылась.

Господин этого не заметил. Он был занят трудным делом, на которое уходили все силы. Требовалась аккуратность, чтобы не испортить начатое. Он был так занят, что не услышал резкий щелчок, пробивший тишину комнаты. Только ощутив резкий удар, еще успел подумать: отчего это пол так стремительно летит прямиком в него. И как же такое возможно, чтобы ковер прыгал в глаза.

Чрево Царскосельского вокзала напоминало внутренности кокона гигантской бабочки. Ажурная сеть металлических балок, крашенных в грязно-зеленый цвет, сцепила несметное множество стекол-чешуек, сквозь которые падали столбы пыльного света, – казалось, крыша держится именно на них.

В этот час перроны пустовали. Редкие фигуры бродили между уступами арок, клепанных стальными заклепками наподобие переборок крейсера.