Сомневаюсь, что меня кто-нибудь замечал, а если и замечал, то, вероятно, так, как можно заметить привидение. Ты видишь его ясно и отчетливо, не веришь своим глазам и моргаешь, чтобы изгнать это видение. Я был подобным призраком. Даже родители теперь едва меня различали. Когда я встречал их дома в прихожей или в коридоре, они недоверчиво бормотали: «А, это ты». Они давно не причисляли меня к семье. «Мы потеряли нашего сына. Он умер раньше времени» — вот как они, должно быть, думали. Я был для них живым мертвецом. Но со временем они смирились. Скорбь, которую они, возможно, поначалу испытывали, уступила место осознанию, что они не в силах вернуть меня, и какой бы странной ни была для них ситуация, даже странность вскоре стала обыденностью. Так мы и живем под одной крышей, и пока все это остается внутри семьи, они принимают такое существование за норму.

7

Сегодня я уже понимаю, что никого не встретить просто невозможно. Пока ты существуешь и дышишь, перед тобой весь мир. Невидимая нить соединяет тебя с ним с момента рождения. Чтобы разорвать ее, смерти недостаточно, и с этим ничего не поделаешь.

Но когда он только возник, я еще не знал этого. Я говорю «возник», потому что именно так и было. Он возник внезапно одним майским утром. Я все так же сидел на своей скамейке, высоко подняв воротник. Голубь взлетел. От взмахов его крыльев у меня закружилась голова. Я закрыл глаза. А когда снова открыл, он уже был здесь.

Саларимен[1]. На вид лет пятьдесят пять. Серый костюм, белая рубашка, галстук в красно-серую полоску. В правой руке болтался портфель из коричневой кожи. Он шел, размахивая им взад и вперед, ссутулившись и склонив голову. Он выглядел усталым. Не обращая на меня внимания, он сел на скамейку напротив. Закинул ногу на ногу. Застыл в таком положении. Неподвижно. На лице напряжение. Он словно чего-то ждал. Чего-то, что вот-вот случится. Постепенно его мышцы расслабились, и он со вздохом откинулся назад. В его вздохе было это что-то, чего так и не случилось.

Он вскользь посмотрел на часы и закурил. Клубы дыма поднимались в воздух. Это и стало началом нашего знакомства. Резкий запах дошел до носа. Ветер дул в мою сторону. Еще до того, как мы обменялись именами, этот ветер представил нас друг другу.

8

То был его вздох? Или манера стряхивать пепел? Самозабвенно, рассеянно. Он сидел напротив, и я не мог не смотреть на него.

Я смотрел на него как на хорошо знакомый предмет — зубную щетку, мочалку или кусок мыла, — который ты вдруг будто увидел в первый раз, совершенно оторванным от его предназначения. Быть может, именно эта знакомость вызвала во мне особый интерес. Его отутюженный облик напоминал тысячи других, ежедневно заполняющих улицы. Они вытекают из чрева города и исчезают в высоких зданиях, окна которых расчленяют небо. Заурядное, типичное по своей неприметности, бритое лицо провинциала, которое можно спутать с лицом другого человека. К примеру, моего отца. Да впрочем, любого отца. И все же он был здесь. Как и я.

Он снова вздохнул. На этот раз чуть тише. Я подумал, скорее даже почувствовал, что так вздыхает тот, кто не просто устал, а кто устал от жизни. Галстук сдавливал ему горло. Он ослабил его, снова посмотрел на часы. Как раз был полдень. Он распаковал свой бэнто. Рис с лососем и маринованными овощами.

9

Он ел медленно, по десять раз пережевывал каждый кусок. Он никуда не спешил. Холодный чай он потягивал маленькими глотками. Я наблюдал и за этим, уже даже не удивляясь самому себе. Хотя в то время мне было невыносимо смотреть, как кто-то ест и пьет. Но он делал это так бережно, что я позабыл о тошноте. Или как бы это описать: он ел и пил с полным осознанием, отчего повседневное действие становилось таким значимым. Он с благодарной улыбкой принимал каждое рисовое зернышко.

От кого-либо другого я бы просто сбежал, почувствовав в движении челюстей угрозу и опасность. Я находил чудовищным то, как еда попадала в рот и проскальзывала вниз, в пищевод. Я и сам неосознанно сглотнул. Внутреннее побуждение удержать себя в руках, несмотря ни на что удержать себя в руках, было для меня загадкой, от разгадки которой я старательно воздерживался. Лучше об этом не задумываться.

Закончив с обедом, он вновь стал обычным саларименом. Он раскрыл газету, начал читать спортивный раздел. «Клуб „Джайентс", — было напечатано жирным шрифтом, — одержал триумфальную победу». Он одобрительно кивал, водя пальцем вдоль строк. Кольцо. Значит, он женат. Женатый фанат «Джайентс». Он закурил очередную сигарету. Затем еще одну и еще, густой дым окутывал его.

10

В его присутствии парк стал как будто бы меньше. Теперь в нем были только две скамейки — его и моя — и несколько шагов, разделявших нас. Как долго он будет тут сидеть? Солнце перемещалось с юга на запад. Воздух остывал. Он скрестил руки. Раскрытая газета лежала у него на коленях. Школьники шумной гурьбой шли по газону. Две пожилые женщины жаловались на свои недуги.

— Такова жизнь, — сказала одна из них, — рождаешься, чтобы умереть.

Он задремал. Тяжелая голова упала на грудь. Газета полетела на землю.

— Конец может наступить в любой момент, — слышал я. — У меня порой уже никаких сил не остается на волнение.

Во сне его лицо расслабилось. Серебристые пряди спадали на лоб, за закрытыми веками проносилась череда снов. Его бедро дернулось. Я заметил тонкую ниточку слюны, свисающую из приоткрытого рта. Тогда я еще не мог подобрать подходящего слова для возникшего чувства. Только теперь оно пришло мне на ум. Сострадание. Или внезапное желание накрыть его.

Проснувшись наконец, он выглядел еще более уставшим, чем прежде.

11

Шесть часов.

Он затянул галстук потуже. Парк наполнился звуками надвигающегося вечера. Одна мать кричала: «Идем, пора домой!» Ее зов сочился нежностью. У меня возникло тянущее чувство в животе.

Он убрал волосы со лба, зевнул и встал. Взял портфель в правую руку. Нерешительно выждал секунду — зачем? — и его серая спина скрылась за деревьями. Я смотрел ему вслед, пока он окончательно не исчез, и, должно быть, именно в тот миг, в тот