У меня осталось два относительно хорошо сохранившихся чувства — осязание и обоняние, так вот, ничего, кроме жилистой руки Демокрита, которую крепко сжимал в своей, я не осязал. Но вот запахи, о! Летом афиняне не слишком часто моются. Зимой — а на этой неделе самый короткий в году день — зимой они не моются вообще, а их пища состоит только из лука и вяленой рыбы, запасенной еще с гомеровских времен.

Меня толкали, дышали в лицо, оскорбляли. Как посол Великого Царя, я, конечно, сознаю, что положение мое в Афинах не только опасно, но и в высшей степени двусмысленно. Опасно, потому что в любой момент этот непостоянный народ может запросто созвать свое собрание, где каждый гражданин мужского пола имеет право не только высказать свое мнение, но, хуже того, еще и проголосовать. Выслушав одного из множества продажных невменяемых городских демагогов, граждане могут расторгнуть священный договор, как это уже случилось четырнадцать лет назад, когда они послали экспедицию для завоевания персидской провинции Египет. Экспедиция окончилась полным провалом. Эта авантюра оказалась вдвойне постыдной, поскольку шестнадцать лет назад в Сузы прибыло афинское посольство с наказом заключить с Персией вечный мир. Возглавлял его Каллий, богатейший из афинян. Договор был составлен по всем правилам. Афины признавали суверенитет Великого Царя над греческими городами в Малой Азии. Взамен Великий Царь согласился держать персидский флот вдали от Эгейского моря и так далее и тому подобное. Договор был длинный. Часто думаю, что во время составления этого договора я и повредил себе глаза. Определенно, белая пелена опустилась на них в те месяцы переговоров, когда мне приходилось перечитывать каждое слово, написанное чиновниками.

После разгрома греков в Египте в Сузы прибыло новое посольство. Великий Царь был великолепен. Он словно и не заметил, что афиняне, вторгшись в нашу провинцию, нарушили договор. Он только тепло отозвался о своей дружбе со Спартой. Афиняне пришли в ужас. Они боялись Спарты, и правильно делали. Через несколько дней сошлись на том, что соглашение, не соблюдавшееся ни той ни другой стороной, снова вступает в силу, а в доказательство доверия к своим афинским рабам — так Великий Царь назвал их — он посылает в Афины Кира Спитаму, ближайшего друга и наперсника своего отца Ксеркса, то есть меня.

Не то чтобы я очень обрадовался. Никогда не думал, что последние годы жизни проведу в этом холодном и ветреном городе среди таких же холодных и ветреных людей. С другой стороны, — и это я говорю только для твоих ушей, Демокрит… А вообще-то, можешь использовать сей комментарий по своему усмотрению и к собственной выгоде, когда я умру… Думаю, это вопрос нескольких дней, судя по жгущей меня лихорадке и приступам кашля, что делает диктовку утомительной и для тебя, и для меня. Я потерял мысль.

С другой стороны… Да. С тех пор как моего дорогого друга убили и на престол вступил его сын Артаксеркс, положение мое в Сузах стало не совсем ловким. Великий Царь был милостив ко мне, но слишком многое связывает меня с предыдущим царствованием, чтобы новые люди при дворе могли полностью мне доверять. Тем малым влиянием, которое еще у меня осталось, я обязан своему происхождению.

По мужской линии я последний живой внук Зороастра, пророка Единого Бога, Ахурамазды — по-гречески, Мудрого Господа. С тех пор как полвека назад Великий Царь Дарий перешел в зороастризм, царская фамилия всегда с почтением относилась к нашей семье, отчего я чувствовал себя самозванцем. В конце концов, дедов не выбирают.

У дверей Одеона меня остановил Фукидид, угрюмый человек средних лет, возглавляющий в Афинах, с тех пор как умер Кимон, его знаменитый тесть, консервативную партию. В результате Фукидид оказался единственным соперником Перикла, лидера демократической партии. Политические определения здесь не очень точны. Вожди обеих группировок — аристократы. Но некоторые благородные граждане — как вышеупомянутый Кимон — предпочитают класс богатых землевладельцев, другие же — как Перикл — заигрывают с городской чернью, чье печально известное собрание, которое Перикл всеми силами укрепляет, продолжает дело его же политического наставника Эфиальта, лидера радикалов, убитого лет двенадцать назад при таинственных обстоятельствах. Естественно, в убийстве обвинили консерваторов. Если они в самом деле причастны, их можно поздравить. Чернь не может править городом, а тем более империей. Определенно, будь мой отец греком, а мать персиянкой, а не наоборот, я бы примкнул к консервативной партии, хотя эта партия никогда не могла перестать запугивать народ Персией. Несмотря на любовь Кимона к Спарте и ненависть к нам, мне жаль, что я не был с ним знаком. Все здесь говорят, что его сестра Эльпиниса характером напоминает брата. Она чудесная женщина и мой верный друг.

Демокрит учтиво напоминает, что я снова отвлекся. Я же напоминаю ему, что после многочасового слушания Геродота не могу больше следовать логике и рассуждать последовательно. Он прыгает как кузнечик от события к событию. Я просто перенял его манеру.

С Фукидидом мы побеседовали в вестибюле Одеона.

— Надеюсь, запись всего, что мы тут услышали, будет отослана в Сузы.

— Почему бы и нет? — Я был туп и вежлив, как примерный посол. — Великий Царь обожает сказки. У него страсть ко всяким небылицам.

Очевидно, мне не хватило тупости. Чувствовалось, что Фукидид и прочие консерваторы недовольны. Вожди афинских партий редко появляются в свете из страха быть убитыми. Демокрит говорит, что если увидишь шумную толпу, среди которой маячит изображение зеленого лука со стрелкой или алой луны, то в первом случае толпа состоит из сторонников Перикла, а во втором — Фукидида. Возбужденные горожане разделились между луком и осенней луной.

Сегодня как раз день алой луны. По некоторым причинам лук со стрелкой на чтениях в Одеоне отсутствовал. Неужели Перикл устыдился акустики в своем строении? Впрочем, я забылся: стыд — чувство, неизвестное афинянам.

Ныне Перикл со своей кликой художников и каменщиков строит храм Афины в Акрополе, грандиозное сооружение взамен убогому строению, дотла сожженному персидским войском тридцать четыре года назад, — факт, на котором Геродот предпочитает не задерживаться.

— Ты хочешь сказать, почтенный посол, что прослушанное нами — неправда?

Фукидид держался нагло. Пожалуй, он был пьян. Нас, персов, обвиняют в пьянстве из-за ритуального употребления хаомы, но я никогда не видел перса, напившегося до такого состояния, как порой афиняне. Нужно тем не менее признать: афинянин никогда не напивается так, как спартанец. Мой старый друг спартанский царь Демарат говорил, что спартанцы не пили неразбавленного вина до тех пор, пока кочевники с севера вскоре после опустошения Дарием их родной Скифии не прислали в Спарту посольство. Согласно Демарату, именно эти скифы научили спартанцев пить вино без воды. Я этой истории не верю.

— То, что мы услышали, мой дорогой юный друг, всего лишь одна из версий событий, что произошли еще до твоего рождения и, подозреваю, еще до рождения этого историка.

— Но осталось немало тех, кто помнит день, когда персы подошли к Марафону, — раздался старческий голос у моего локтя.