К этому времени Ричард Кроуфорд из Калтера уже выяснил о выходках младшего брата все, что хотел знать.

Эрскин, как только мог, подготовил его, вкратце перечислив все, что сделал Лаймонд, а затем описав без прикрас его поведение. Лорд Калтер выслушал с абсолютным спокойствием, только раз или два губы его дернулись. Наконец он сказал:

— Понятно, Том. Ты знаешь Фрэнсиса так же хорошо, как и я. Твое доверие к нему, конечно, не пошатнулось?

Эрскин без колебаний ответил:

— Нет. Но, Боже мой, Ричард, будь готов ко всему.

— Веер и одежда, увешанная колокольчиками? — Затем, когда Эрскин замялся, продолжил: — Нет. Явно не это. Попросту ловкий трюк — и неотразимый, если иметь в виду французский двор и О'Лайам-Роу. — Серые глаза Ричарда Кроуфорда смотрели насмешливо. — Спасибо, Том. Я вполне готов.

Его твердость и неколебимое спокойствие, казавшиеся порой флегматичностью, проливались как бальзам на их души, измученные постоянным ощущением опасности, которое никому не давало передышки. В этом заключалась огромная сила Калтера. Тридцати с лишним лет, спокойный, коренастый, ничем не примечательный, он был для того времени почти уникален своей абсолютной надежностью. Казалось, он с самой юности сосредоточил свою жизненную энергию на том, чтобы перевесить бесшабашную удаль младшего брата и утвердить сознательную и взвешенную силу. Пока Фрэнсис, покрытый славой, странствовал по Европе, Ричард оставался дома, управляя обширными поместьями и сражаясь за них, когда того требовали обстоятельства. Это, и любовь, и радость, которую дарила ему Мариотта, темноволосая жена-ирландка, составляло предел его желаний.

Когда Лаймонд, черноволосый, насмешливый, отправился во Францию, лорд Калтер и его мать, каждый по-своему, радовались, что он уезжает вроде бы ради развлечения. Сам Ричард по семейным обстоятельствам не хотел ехать с вдовствующей королевой. Это полностью совпадало с ее желанием: один из немногих сторожевых псов, которому она доверяла, должен был оставаться дома, так что скудные, прошедшие цензуру строки ее послания, прибывшие в Мидкалтер вместе с настоятельным приглашением французского короля, достаточно ясно намекали, что не она посылала приглашение и что за ее реакцией на этот счет пристально наблюдают. Приглашалась также и его мать. Лорд Калтер минуту поколебался, затем, устыдившись, отнес ей послание.

Светлые волосы, хрупкое сложение — всю утонченность, присущую Лаймонду от природы, можно было видеть и в Сибилле. Седовласая, розовощекая, с синими глазами, она прочла оба послания и, не раздумывая, сказала:

— Фрэнсис, конечно, пустился в какое-то многообещающее предприятие: все и вся в пределах досягаемости, летит к чертям. Думаешь, они ожидают, что явится этакая нежная мамаша, не жившая в свете, этакая шотландская клуша? С удовольствием откажусь от подобной чести.

Все, кто знал Сибиллу, уже давно поняли, что, хотя она любит обоих сыновей, вся ее душа, закаленная в испытаниях, принадлежит младшему. Ричард не завидовал брату. Дома, в Мидкалтере, он чувствовал себя совершенно счастливым и никогда не отказывал Фрэнсису в поддержке, на которую тот мог рассчитывать. К тому же, обладая острым, незаурядным умом, Сибилла умела сдерживать свои порывы и судила здраво. Вот и сейчас, пристально посмотрев на сына, она сказала:

— Какая жалость. Не время для отъезда.

Он тоже думал о Мариотте. И именно из-за жены сказал, едва дав матери договорить:

— Или королева в беде, или Фрэнсис… или оба. Чем скорее я поеду и разузнаю, что там делает твой неразумный сын, тем быстрее мы с ним вернемся назад.

За свою долгую жизнь Сибилла в совершенстве постигла счастливое искусство владеть собою. Если поедет она, ни один самый зоркий наблюдатель ни о чем не догадается по выражению ее лица. Но Сибилла, которая видела младшего сына насквозь, знала, что Лаймонд может чем-нибудь выдать себя при ней.

Ричард, безусловно, другое дело.

Бурбоны со свитой, уже довольно пьяные, с Тади Боем в их числе, прибыли на улицу Шемонтон и ввалились в особняк Гизов, в просторную комнату с низким потолком, где их встретил хозяин, алая мантия которого сверкала рядом с шелками его сестры.

Маргарет Эрскин видела, как они вошли, как серые глаза Калтера ненадолго задержались на брате и вяло скользнули мимо, а синие, налитые кровью глаза Лаймонда ответили на этот взгляд и обратились, не изменив выражения, к кардиналу. Никто не мог бы сказать, что эти двое знают друг друга. Способная пара.

Ужин был воистину королевским и соответственно обставлен. Лорд Калтер без видимого усилия вел непринужденный разговор, и только Маргарет, ощущения которой невероятно обострились, видела, что он все время наблюдает за братом. Поведение Лаймонда, как обычно, едва удерживалось в рамках приличий, и вскоре его занесло. С того конца стола, где он сидел, стали раздаваться взрывы смеха, оглушительные, как пушечные залпы; язык у него заплетался, как и всегда к этому времени. Когда со столов убрали, он, как и большинство присутствующих, был уже достаточно пьян и готов на любую безумную выходку. Никому и в голову не пришло попросить его сыграть.

В этот момент, верно оценив состояние оллава, кардинал подал знак привести борцов.

Они ввалились в зал, делая на ходу выпады, бодрые, оживленные, чуть-чуть злобные. Гости, все до единого, предвкушали наслаждение от этой немудрящей забавы. Казалось, только Маргарет чувствовала какое-то странное напряжение, разлитое в воздухе. Только в ее представлении живое пространство, где веселилось шумное общество и раздавался смех, внезапно сократилось, словно захлопнулась дверь, ведущая в прохладную комнату, а здесь, в духоте, зародилось и начало расти нечто причудливое и страшное. Ходили слухи, что Тади вызвал на бой главного борца-корнуэльца. Правда это или нет, но оллав, казалось, был готов к борьбе. Когда начался первый показательный бой, вялое лицо Лаймонда сосредоточилось. Это обеспокоило Маргарет. Обычно его намерения было куда трудней разгадать.

Во время поединка беспокойство Маргарет все возрастало. Один борец, меньшего роста, был совершенно новым. Другой корнуэлец уже сражался при дворе в тот декабрьский вечер, когда Тади поднял на ноги весь Блуа своей гонкой по крышам. Корнуэлец был крупным мужчиной, более шести футов роста, плотного сложения, с огромными руками и розовато-кремовой кожей, характерной для рыжеволосых. Голова его, правда, был выбрита так же, как и у его партнера. Оба были одеты в мягкую, тонкой выделки, кожу, не стеснявшую движений, а босые ноги шлепали по выложенному плиткой полу. Оружие, как обычно, состояло из дубины и щита с железным зубцом внизу. Напрягшиеся, рельефно обрисованные мускулы блестели от масла; борцы сталкивались и расходились, вскрикивали, хрипели и ловили воздух ртом. В алом пламени камина фигуры их казались вырезанными из тика.

Наблюдая, Маргарет обратила внимание еще на одно обстоятельство. Когда корнуэльца не донимал противник, его глаза, обрамленные белыми ресницами, обращались к Тади. Во взгляде этом не светился ум, а уж дружеских чувств там не было и в помине. Маргарет показалось, что в глазах корнуэльца отражается насмешка, возбуждение и что-то еще, чему она не могла найти названия. Только Лаймонд, сидевший поблизости от борцов, отчетливо видел в блеклых, с розовыми веками глазах приятное предвкушение убийства.