– Сестра Бенедикта, а как это у вас ихние посылки так аккуратно выходят? – спросил он однажды.

– Их посылки, – поправила сестра Бенедикта.

– Ага, их. Как это они выходят так аккуратно?

– «Такими аккуратными», Малкольм.

Малкольм не обижался. Это была игра, в которую они с сестрой Бенедиктой играли уже давно. Но последнее замечание его смутило:

– Я думал, «аккуратно» тоже можно.

– Все зависит от того, что ты хочешь назвать аккуратным: сам процесс или его результат.

– Ну ладно, неважно, – сдался Малкольм. – Я просто хотел спросить, как это вы… их так ловко заворачиваете.

– Когда в следующий раз буду собирать посылку, обязательно тебе покажу, – пообещала сестра Бенедикта и слово свое сдержала.

Малкольм обожал монахинь – за то, что они вообще всё делали аккуратно, и за то, с какой любовью сажали плодовые деревья вдоль шпалер у солнечной стены сада, и за прелестные голоса, которыми возносили хвалы Господу в общем хоре, и за все те маленькие благодеяния, которые они оказывали разным людям. И разговаривать с ними о религии было интересно.

– А вы знаете, что в Библии сказано, будто Бог сотворил мир всего за шесть дней? – спросил он однажды старенькую сестру Фенеллу, заглянув на кухню, чтобы помочь ей с готовкой. Монастырская кухня была огромная, с высокими потолками.

– Так оно и было, – подтвердила сестра Фенелла, вымешивая тесто.

– А откуда же тогда взялись все эти ископаемые, которым уже сто мильонов лет?

– Ах, это! Ну, видишь ли, в те времена дни были куда длиннее, – пояснила монахиня. – Ты уже нарезал ревень? Давай не зевай, а то я тебя обгоню. Тесто уже готово.

– А почему мы режем ревень этим ножом, а не старыми? Старые острее.

– В ревене – щавелевая кислота, – ответила сестра Фенелла, выкладывая тесто на противень. – Поэтому его лучше резать нержавеющей сталью. Подай-ка мне сахар.

– Щавелевая кислота, – повторил Малкольм, с удовольствием пробуя новые слова на вкус. – Сестра Фенелла, а что такое казула?

– Это такое церковное облачение. Священники надевают казулу поверх стихаря.

– А почему другие сестры шьют, а вы – нет?

Деймон сестры Фенеллы, белка, сидевшая рядом с ней на спинке стула, тихонько зацокал.

– Каждый делает, что умеет, – ответила монахиня. – В вышивке я не сильна. Только посмотри, какие у меня толстые пальцы! Зато сестры хвалят мои пироги.

– И мне ваши пироги нравятся, – сказал Малкольм.

– Спасибо, мой хороший.

– Почти такие же вкусные, как мамины. Только у мамы они пышнее. Наверное, вы тесто тоньше раскатываете.

– Да, наверное.

На монастырской кухне ничего не пропадало зря. Из обрезков теста, оставшихся от пирогов с ревенем, сестра Фенелла налепила корявеньких крестиков, пальмовых ветвей и рыбок, украсила их смородиной, посыпала сахаром и поставила печься на отдельном противне. Кресты, ветви, рыбки – все имело свой религиозный смысл, но из-под рук сестры Фенеллы они все выходили почти одинаковыми («Видишь, какие толстые у меня пальцы!»). Малкольму удавалось лучше, но ему пришлось как следует вымыть руки, прежде чем его допустили к тесту.

– А это печенье кто-нибудь ест? – поинтересовался он.

– О, рано или поздно съедают все до крошки. Гости иногда не прочь получить что-нибудь к чаю.

Монастырь стоял у моста, так что мимоезжих путников здесь хватало, и многие заворачивали к сестрам переночевать. «Форель», разумеется, тоже не жаловалась на недостаток гостей: каждый вечер в трактире оставались на ночь человека два-три, а с утра Малкольм подавал им завтрак, но все это были рыбаки или «коммерсанты», как называл их отец, – разъездные торговцы курительным листом, скобяным товаром или всякой технической всячиной, полезной в фермерском хозяйстве. В монастыре же останавливались гости куда более важные: высокородные дамы и господа, порой даже епископы или священники, – короче, все те знатные особы, которые не имели связей с университетом и не могли рассчитывать на гостеприимство в одном из городских колледжей. Однажды даже приехала настоящая принцесса и осталась на целых шесть недель, но Малкольму удалось увидеть ее только дважды. Принцессу отправили в монастырь в наказание. Ее деймон-горностай злобно скалился на всех и рычал.

Малкольм помогал управляться и с этими гостями: ходил за лошадьми, чистил обувь, носил письма и иногда получал монетку-другую. Все деньги отправлялись в жестяного моржа-копилку, стоявшего дома, у него в комнате. Малкольм нажимал моржу на хвост, чтобы тот разинул пасть, и просовывал монетку между клыками, один из которых когда-то отломался, но был приклеен на место. Сколько там уже набралось денег, Малкольм не знал, но морж был увесистый. Когда-нибудь накопится столько, что можно будет купить ружье… Только, наверное, придется еще подождать, потому что вряд ли отец разрешит.

А пока мальчик разглядывал путников, простых и знатных, – смотрел и учился. Пожалуй, думал он, нигде в целом свете не узнаешь столько всего о жизни, как здесь, в этой маленькой излучине реки с трактиром на одном берегу и монастырем – на другом. Рано или поздно он вырастет и станет помогать отцу за стойкой, а потом, когда родители состарятся, дело перейдет к нему. Малкольма это вполне устраивало. Если уж суждено стать трактирщиком, то места лучше «Форели» и не придумаешь. Здесь можно посмотреть на мир, не сходя с места, и всегда найдется с кем поговорить: ученые и всякие интересные люди захаживали сюда часто. Но на самом деле мальчику хотелось совсем другого. Будь его воля, он бы сам стал ученым – занялся бы астрономией или экспериментальной теологией и совершал бы великие открытия, проникая в тайную суть вещей. Вот бы какой-нибудь философ взял его в ученики – до чего было бы здорово! Да только об этом и мечтать не стоило: улверкотская начальная школа готовила будущих ремесленников или, в лучшем случае, клерков, и уже в четырнадцать лет выпускала своих питомцев во взрослый мир, – а стипендию простому мальчишке с лодкой, пусть и смышленому, никто, конечно, не даст.

* * *

Настала и перевалила за середину зима, и вот однажды вечером в трактир вошли трое, не похожие на обычных посетителей. Они приехали на антарном автомобиле и направились прямиком в Зал-на-Террасе – самый маленький обеденный зал, выходивший окнами на террасу, откуда открывался вид на реку и монастырь. Этим залом в конце коридора даже летом почти никто не пользовался: окошки там были маленькие, а двери на террасу, вопреки названию, не было вовсе.

Малкольм уже доделал свое единственное, да и то совсем крошечное, домашнее задание (по геометрии) и с большим аппетитом поужинал ростбифом, йоркширским пудингом и печеным яблоком с кремом на закуску, когда отец окликнул его из бара.

– Пойди спроси, чего желают те джентльмены в Зале-на-Террасе, – велел он. – Сдается мне, они иностранцы и не знают, что напитки надо заказывать у стойки. Ждут, пока их обслужат.