Суббота выдалась тихая, кизил покрылся розовым цветением, в вестибюле больницы толпились разодетые родственники пациентов с корзинками для пикника. Доктор Кэрролл лично сопроводил Зельду на первый этаж и передал Скотту, как нежно любящий отец.

Прежде детское личико и миниатюрная фигурка сильно молодили жену – спортсменка и танцовщица, она была известной кокеткой и очаровывала неиссякаемой энергией и бесстрашием. Теперь же, на пороге тридцати семи лет, она выглядела изможденной и осунувшейся. К празднику кто-то из добрых побуждений привел в порядок ее волосы и собрал в сетку непослушные густые кудряшки медового цвета. Так обычно выглядели продавщицы или официантки, сама Зельда никогда бы не сделала себе такую прическу, чтобы не подчеркивать лишний раз заострившиеся черты лица. Ее любимый красный сарафан выцвел от частых стирок и висел на ней мешком, ключицы выпирали, а тонкий шарф почти удавкой стягивал шею. Когда при встрече Скотт наклонился к жене, чтобы ее поцеловать, она заглянула ему в глаза и, едва коснувшись губами щеки, тут же отстранилась.

– Спасибо.

– С годовщиной!

– Спасибо, Додо. И тебя, – повторила она.

Скотт каждый раз невольно вздрагивал, когда слышал мягкий южный выговор любимой из уст незнакомой исхудавшей женщины, но чувствовал, что где-то в ней все еще жила его юная неугомонная Зельда.

Доктор тоже поздравил супругов.

– Какая у вас дата? – поинтересовался он.

– Семнадцать. – Зельда неуверенно посмотрела на Скотта.

– Семнадцать лет, – кивнул он, не зная, радоваться этому или нет.

Число казалось таким же призрачным, как и сам брак. Зельда провела в клиниках добрую половину замужества. В минуты отчаяния Скотт задавался вопросом, была ли она вообще когда-нибудь здорова. Может, он и полюбил ее за безумие?

– Развлекайтесь, – напутствовал их Кэрролл.

– Спасибо.

Зельда крепко держала Скотта за руку, пока они шли через сводчатый коридор навстречу ясному дню, и отпустила лишь, когда он открыл дверцу машины и галантно помог ей сесть.

На пассажирском сиденье лежал подарок, купленный им в магазинчике отеля.

– Додо, это вовсе не обязательно.

Скотт сел и запер дверцы машины:

– Ерунда, пустячок.

– А у меня для тебя ничего нет… – Зашуршав оберткой, Зельда вынула коробку конфет. – Неужели это то, что я думаю?.. Проказник! Ты же знаешь, я обожаю арахисовый грильяж!

– Этот с пеканом.

– Как мило! Дорогой, но мне, наверное, нельзя.

– Я никому не скажу.

– Тогда присоединяйся.

– Помочь тебе избавиться от улик?

– Именно.

Они легко играли в заговорщиков, им было не привыкать. В другой жизни оба славились экстравагантными выходками, часто мелькали на обложках журналов и бульварных газет. И, кажется, от того, что его закат привлек меньше внимания, он был куда менее болезненным. Из-за этого Скотт ощущал некоторую вину, словно должен был сделать что-то невозможное для спасения жены.

Выезжая с территории клиники, он всегда чувствовал себя так, будто они с Зельдой наконец-то вырвались на свободу. Конечно, это была только иллюзия, но каждый раз он с удовольствием воображал, будто они обычная парочка на увеселительной прогулке. Даже машину он вел иначе. В Принстоне ему не раз доводилось бывать свидетелем аварий со смертельным исходом, и теперь, когда поздней ночью кто-то из его подвыпивших друзей гнал машину по темным дорогам Лонг-Айленда или французской Ривьеры, ему было страшно. Поэтому, пьяный или трезвый, обычно он старался вести машину очень аккуратно и медленно, так что иногда из-за этого и сам представлял угрозу для других водителей. Вот и сейчас вместо того, чтобы затеряться в общем потоке, Скотт навлек гнев всех, кто вынужден был за ними плестись.

Обогнав их, какой-то водитель грубо гаркнул, обернувшись:

– Дома сиди, придурок!

Скотт даже бровью не повел.

Зельда сидела рядом и, чуть прищурив глаза, словно моряк, смотрела вдаль, за окно, на мелькающие ручьи и цветущие грушевые деревья. Ее шарф трепетал на ветру… Скотт отвлекся от дороги и украдкой бросил взгляд на кнопку замка́, чтобы удостовериться – дверь машины заперта. Однажды, когда они ехали по крутой трассе над обрывом на Кап-Ферра, Зельда внезапно открыла дверцу и какое-то время, хохоча как ребенок, ехала на подножке, пока он не затормозил. И все это в отместку за то, что Скотт дурно отзывался о Мэрион Дэвис[5] в разговоре с Сарой и Джеральдом[6] – во всяком случае, так ему показалось. Вспоминая прошлое, Скотт с прискорбием осознавал, что не может с точностью сказать, когда Зельда начала терять рассудок и как долго он этого не замечал. Теперь-то он все время был настороже, по горькому опыту зная, что в любую минуту жена может броситься на него и вывернуть руль.

Зельда лениво откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Из-под шарфа, развевающегося на ветру, виднелся едва заживший малиновый шрам. Поймав на себе взгляд Скотта, Зельда повернулась к нему и в шутку показала язык.

Машина остановилась перед единственным в городе светофором.

– Плохо выглядишь.

– Пожалуй, – согласился Скотт.

– Не пьешь?

– Не сплю.

– Перебирайся к нам на недельку. Сам себя не узнаешь.

– Кому-то из нас нужно работать.

– Не говори ерунды, Додо. Мама нам поможет.

– Ей бы кто помог.

Из Трайона они выехали на север, и из низины, где воздух был прохладный и влажный, дорога вновь стала подниматься в горы. За окном промелькнули сначала одинокий издольщик, вспахивающий склон холма на вислоухом муле, за ним – стайка диких индеек и сурок, стремглав юркнувший в нору. С каждым поворотом им становилось друг с другом все легче, и казалось, что когда-нибудь они станут вспоминать этот день как счастливую передышку.

Скотт опасался волновать Зельду раньше времени и потому не спешил рассказывать ей о Голливуде. Жену нужно было подготовить, выбрать для новости подходящий момент. И это не из-за надежды на будущее или страха за нее, просто он знал: дома Зельде будет лучше. Пока все шло хорошо – он не заметил в ней ни малейшего проявления нездоровья. А ведь нужно было еще обсудить приезд Скотти на каникулы. Во время последней встречи в Вирджиния-Бич Зельда была не в себе, и Скотти злилась и грубила ей. Между ними вышла ссора на глазах у всего променада, а он – дурак! – пытался их помирить. С тех пор прошло немало времени, он просил дочь написать Зельде, одновременно испытывая к Скотти сочувствие и желая привить ей ответственность за мать. Но он и сам был безответственным сыном!