— Сколько воинов пойдет с нами? — спросил конунг, наблюдая с высоты утеса, как у его подножия проходят к причалам последние груженные всевозможными припасами повозки, охраняемые отрядом Улафсона.

— Вся моя стая, все сто сорок воинов. К тому же по двадцать человек команды на каждом из судов уже есть.

Улафсон скосил огненные зрачки на конунга. Лицо тридцатипятилетнего короля викингов оставалось непроницаемым. Но как он все же осунулся! Как рано покрылась проседью его борода!

Ярл ждал, что король скажет: «Слишком мало». И тогда он напомнил бы бездомному конунгу, что это все, что осталось от его почти тысячной дружины после недавнего боя с воинами Кнуда. А еще напомнил бы, что правители норвежских общин, слишком поспешно признавшие королем чужеземца Кнуда, отказываются пополнять королевский отряд своими людьми. Они, видите ли, решили, что война кончена и что датский правитель является конунгом таких же викингов, как и они. А поскольку теперь он стал и их королем, воевать против датских викингов уже не имеет смысла.

Однако Олаф благоразумно промолчал, и Улафсон мстительно ухмыльнулся, резко, со скрежетом, поведя, словно жерновами, выступающей нижней челюстью. Если бы конунг назначил командиром своего войска его, а не Торстейна, все сложилось бы иначе. Во всяком случае, им не пришлось бы тайком уплывать теперь с остатками придворной дружины, спасаясь бегством. А еще — не нужно было бы молитвенно взывать к великодушию датского короля Кнуда, который только потому и не желает окончательно расправляться с Олафом, что намерен предстать перед норвежцами в роли собирателя скандинавских земель и народов, а не в роли их поработителя. Поэтому и делает вид, что не знает о приготовлениях их повергнутого короля.

Кнуд и в самом деле великодушно позволял им покинуть пределы Норвегии, отлично понимая, что это лучший способ избавиться от нескольких сотен опасных врагов, способных в любой момент поднять восстание против него; лучший способ хоть немного умиротворить завоеванную им землю воинственных норвежцев.

* * *

Улафсон многое мог бы высказать своему королю из того, что накипело у него на душе, но понимал: не время сейчас, не время. Он чтил святую традицию предков: уходя в море, все обиды друг на друга викинги обязаны оставлять на берегу. А потому, желая даже мысленно примириться с бывшим правителем, великодушно сообщил:

— Твоя жена, королева Астризесс, и твой брат, Гаральд Гертрада[5], присоединятся к нам на шхере[6]Ундгана.

— Я как раз хотел спросить тебя об Астризесс, — с благодарностью взглянул на старого полководца Олаф.

Наблюдая за караваном повозок, король обратил внимание, что белой повозки королевы в нем нет. С вопросом же не спешил только потому, что помнил: тот не викинг, кто, собираясь в море, больше всего начинает беспокоиться о жене. Даже если этой женой является королева.

— Вчера вечером я приказал Эйрику Немому отправить ее из поселка, но не с обозом, а отдельно. И прямо в Ундгану. Там ее ждет судно «Одинокий морж».

— Но почему это судно ждет ее в Ундгане, а не здесь, под защитой остальных судов? — спросил король.

— Это я на тот случай, если бы датчане осмелились помешать нам уйти из нашей земли.

— Но они не собираются препятствовать нам.

— Тогда почему бежим из нашей земли так, словно не датчане, а мы пришли сюда как захватчики? — резко парировал Улафсон. Но, поняв, что не время сейчас разжигать страсти, тут же повинился, как можно спокойнее объяснив: — Даже если бы мы все погибли, конунг[7]Гуннар Воитель, которому приказано охранять королеву, спас бы ее.

— Гуннар — достойнейший из норманнских воинов, — признал король. — Он сделал бы все возможное, чтобы спасти Астризесс.

Он мог бы добавить, что Гуннар не позволил бы дать королеву в обиду еще и потому, что был тайно влюблен в нее, но, как говорилось в одной из древних норманнских саг, «собираясь в поход, не решайся расточать яды ревности, которыми сам же и будешь отравлен».

— Тем более что вместе с ним — сотня лучших наших воинов. Впрочем, в Ундгану «Одинокий морж» подался еще и потому, что перед выходом Гуннара Воителя в море жрец решил послать «гонца к Одину»[8].

— Я должен был догадаться, что в Ундгану отряд Гуннара был направлен жрецом, — раздосадованно покачал головой Олаф, — поскольку там расположен высший из наших жертвенников.

Напоминать Улафсону о своем запрете на этот безумный языческий обряд жертвоприношения, во время которого жертвой, а значит «гонцом к Одину», становился лучший из воинов, избранный жребием, конунг не стал. Коль уж он не сумел искоренить этот обряд, будучи королем, то стоит ли укорять своих подданных, что теперь, когда в стране правит датский король, они, христиане, по-прежнему позволяют вести себя, как закоренелые язычники?

Правда, вину за живучесть этого языческого обряда можно было возлагать и на священников, особенно на епископа, который как наместник папы римского обязан был просвещать свою паству. Но Олаф все еще оставался достаточно трезвомыслящим правителем, чтобы понимать: так или иначе, а добиться реального запрета на этот обряд они с епископом и не смогли бы. Не провоцировать же из-за этого племенные бунты!

— Воины решились на проведение этого, запрещенного вами, обряда только потому, что жрец настоял на нем, — пощадил ярл своего повелителя.

— Но ведь зря потеряем еще одного достойного воина, которых у нас и так очень мало.