Не открыла.

И вот он снова один на один со своим птенчиком…

Он терпеливо ждал, пока женщина вернется к себе, а сердце колотилось сильнее и сильнее. Когда Луиза ушла, он еще немного подождал, вслушиваясь в размеренное дыхание ребенка, и наконец решился открыть дверцу шкафа…

На следующее утро, когда Луиза пришла будить дочь, чтобы не опоздать к десятичасовым занятиям, девочка все еще была в постели. Мелисса лежала, откинувшись на спинку и натянув до подбородка одеяло.

– Пора вставать, соня, – окликнула дочь Луиза. Мисси обычно просыпалась рано, и то, что она все еще спит, могло означать начало нового периода в ее жизни. Того самого, который, возможно, покончит и с ночным недержанием. С улыбкой Луиза сдернула с девочки одеяльце.

Смех ее оборвался мгновенно, а улыбка еще какое-то время оставалась на лице, постепенно тая, – гак исчезает, постепенно сжимаясь, спущенный воздушный шарик. Отказываясь верить, моля всех богов и все силы, злые и добрые, чтобы догадка не подтвердилась, Луиза схватила руку девочки.

Тело было холодным, окоченевшим. Скованным холодным дыханием смерти.

Мисси была мертва.

На следующей неделе «Нью-Орлеан таймс» вышла с огромным заголовком на первой полосе: «Известный педиатр из Батон-Руж признан виновным в убийстве своей семилетней дочери».

Это произошло 6 мая 1969 года.

Призраки… Казалось, они витают повсюду в эту влажную летнюю ночь. Их белесые полупрозрачные тени парили над старым кладбищем, раскинувшимся на утесе у озера, прятались за испанским мхом, свисающим с переплетемных ветвей кипарисов, стрелами устремившихся ввысь над чернильной гладью озера. Они о чем-то шептались, и слова, словно капли воды, просочившиеся сквозь туман, тут же растворялись в других, более осязаемых ночных звуках. Беги прочь. Убегай, твердили они. Существуют они на самом деле, или их породили ночь и воображение, кто знает? Да и какая, собственно говоря, разница?

Стояла влажная, жаркая ночь 19 августа 1999 года. Пятница или, скорее, уже суббота – десять минут второго. Душная, влажная ночь, которая обычно окутывает мыс Ку-пи-Париш в августе. От этой влажной духоты кучерявятся мелким барашком или свисают, как пакля, пряди волос. Из-за нее покрываются испариной тела, она выматывает душу и заставляет бушевать страсти, порождает тучи москитов и затягивает воду отвратительным зеленым ковром плавучих растений, зовущимся ряской.

Изнуряющая духота плантации Ла-Анжель. Объяснимая, понятная духота: к югу тянутся болотистые земли Луизианы, к западу – река Атчафалайя, а к востоку несет свои воды могучая Миссисипи. Духота, наделенная своими собственными ощущениями, своим запахом, своим вкусом.

Наконец-то я дома, думала Оливия Моррисон, вдыхая неясные ароматы, соединившие в себе запахи гниения, болотной воды и растений, буйствующих в эту пору. Этот запах всколыхнул в ней воспоминания раннего детства. Она хранила в себе и одновременно пугалась этих воспоминаний, ведь если быть честной, был ли этот дом поистине ее домом?

– Мы уже пришли, мама? – Усталый голосок, донесшийся откуда-то из-под ее локтя, был едва слышен среди окружавших их звуков ночи.

– Почти.

Оливия взглянула на восьмилетнюю дочь со смесью нежности и тревоги. Сара едва держалась на ногах от усталости, поникнув всем тельцем, как увядший цветок. Под карими, обрамленными пушистыми ресницами глазами девочки залегли глубокие тени. От усталости глаза казались особенно огромными, а обращенное к матери личико бледным. Пряди каштановых волос, которые девочка все чаще и чаще откидывала назад нетерпеливой рукой, от влаги превратились в кудряшки, прилипнув к влажной коже шеи и лба. Желтый с белым льняной сарафанчик, который еще сегодня утром, в Хьюстоне, казался таким прелестным и свежим, сейчас выглядел столь же увядшим, как и его маленькая хозяйка. Сандалеты, предусмотрительно купленные на вырост, то и дело соскальзывали с пяток девочки, шлепая при каждом шаге о рыхлую землю. Специально подобранные к сандалетам белые носочки с кружевными отворотами заляпаны грязью. От остановки автобуса в Нью-Роудс они прошли пешком миль пять, и все потому, что в Большом доме, куда позвонила Оливия, никто не взял трубку, а денег на такси у нее не было.

Правда, особой надежды поднять с постели Понса Леннинга с его потрепанным «Меркури» Оливия не питала. Откинув с влажной шеи длинные, до плеч, темно-каштановые волосы, она вспомнила, что единственная в Ла-Анжеле служба такси и раньше-то не отличалась четкостью, а сам Понс в шесть вечера непременно отключат свой телефон. «Я не сторонник ночных подвигов», – обычно говаривал он.

А может, Понс уже и не занимается больше извозом. Может, здесь появился новый, современный таксопарк, а может, и никакого нет вовсе. Все это не имеет ровным счетом никакого значения, коль скоро вся наличность Оливии – пять долларов с мелочью.

Понс, если бы знал об этих обстоятельствах, с радостью подбросил бы их и бесплатно, но Оливия и представить себе не могла, как будет признаваться в своем бедственном положении ему или кому-то другому. Она решилась бы на это лишь в одном случае – чтобы избавить Сару от необходимости шагать пешком пять миль. Когда-то, еще будучи Оливией Шенье, избалованной, юной бунтаркой из благородного рода Арчеров, она казалась местным жителям чарующей и недосягаемой, как кинозвезда.

Когда-то… Давным-давно. Сейчас же она – регистратор в стоматологическом кабинете, едва дотягивающая от получки до получки.

Никто, кроме тетушки Келли, не знал об их приезде, но и тетушке точной даты она не сказала. Так что грех винить родных в том, что никого не оказалось дома, когда она позвонила, чтобы за ними приехали.

Она не виделась ни с кем из них целых девять лет.

От внезапно накатившей тревоги кольнуло сердце: как-то они отнесутся к ее приезду? Скорее всего, большой радости по поводу возвращения «блудной дочери» ждать не приходится. Оливия крепче сжала руку Сары.

– Мне кажется, я стерла ногу, – капризно протянула девочка. – Я же говорила, что сандалии велики!

Отбросив тревожные мысли, Оливия сосредоточила внимание на Саре:

– У меня есть пластырь.

– Терпеть не могу пластырь!

– Знаю. – Оливия постаралась удержаться от вздоха. Сара была послушным, некапризным ребенком, но сейчас превратилась в полную свою противоположность. Разве в этом ее вина? Девочка в дороге с семи часов утра: сначала на автобусе, потом пешком. – Послушай, малышка, если мы пройдем по этой тропинке еще немножко, там будет каменная лестница, а за ней еще пара шагов – и вершина утеса, откуда уже виден дом.

Сара пристально огляделась.

– Наверно, здесь водятся привидения. – Несмотря на духоту, девочка поежилась.

– Ночью всегда так кажется.

Оливия постаралась произнести эти слова как можно более спокойно, но не сдержалась и быстро оглянулась по сторонам. Беги прочь, Оливия. Убегай! Она могла бы поклясться, что снова слышит шепот, пробивающийся сквозь испарения, но тут же попыталась успокоить себя: это всего лишь воображение. Ну, какие тут могут быть голоса, тем более призраков, в этом звоне цикад, глухих шлепках озерной воды о берег, шорохах и прочих звуках ночи? Просто тропинка, по которой они пошли через лес, слишком уж мрачная. Надо было держаться дороги, пока не доберутся до подъездной аллеи. Зря она выбрала кратчайший путь.