Когда я подошел к входной двери и открыл ее, он не последовал за мной. Он искал моего содействия, но ему не хватало духа показать мне то, что я должен был увидеть.

Ему определенно нравился эклектический интерьер гостиной, выхваченный из темноты красноватым светом старого бронзового торшера с шелковым абажуром: стулья и кресла, подставки для ног, литографии Максфилда Пэрриша, вазы из цветного стекла.

— Вы уж не обижайтесь, сэр, но вам здесь нечего делать, — сказал я.

В ответном взгляде доктора определенно читалась мольба.

— Эта комната до краев наполнена прошлым. Здесь есть место для Элвиса и меня, для воспоминаний, но не для чего-то нового.

Я вышел в коридор и захлопнул дверь.

Моя квартира — одна из двух на первом этаже перестроенного викторианского дома. Раньше в доме жила одна семья, и он сохранил обаяние того не столь уж далекого времени.

Несколько лет я жил в комнате над гаражом. Мою кровать и холодильник разделяли лишь несколько шагов. Жизнь тогда была проще, будущее — яснее.

Я поменял ту комнату на эту квартиру не потому, что мне потребовалась большая жилая площадь. Просто мое сердце теперь поселилось здесь, и навсегда.

Парадную дверь подъезда украшал овал из освинцованного стекла. И ночь за ним казалась четкой и упорядоченной.

Но стоило мне выйти за порог, как ночь стала такой же, как и любая другая: непостижимой, загадочной, грозящей обернуться хаосом.

Спускаясь по ступенькам на выложенную каменными плитками дорожку, направляясь к тротуару, я оглядывался в поисках доктора Джессапа, но не видел его. В пустыне на плоскогорье, которое простирается к востоку от Пико-Мундо, зима может быть холодной, но у нас, на значительно меньшей высоте, практически на уровне моря, по ночам тепло даже в феврале. Легкий ветерок шелестел в листве растущих вдоль дороги терминалий, мотыльки вились около уличных фонарей.

В соседних домах не горело ни одного окна. Не лаяли собаки, не ухали совы.

Ни пешеходов на тротуарах, ни автомобилей на мостовых, словно все человечество исчезло с лица Земли, и я остался один.

К тому времени, когда я дошагал до угла, доктор Джессап вновь присоединился ко мне. Пижама и поздний час предполагали, что он пришел ко мне прямо из своего дома на Палисандровой аллее, расположенного в пяти кварталах к северу от моего жилища, в более респектабельном районе. И теперь он вел меня в том направлении.

Он мог летать, но еле волочил ноги. Я побежал, все более отрываясь от него.

Хотя я понимал, что зрелище меня ждет не из приятных, не зря ему так не хотелось вести меня туда, я хотел как можно быстрее добраться до места происшествия. Насколько я знал, кому-то могла грозить опасность.

На полпути понял, что мог взять «шеви». Водительское удостоверение я получил давно, но своего автомобиля у меня не было. Если мне требовался таковой, я одалживал его у кого-нибудь из друзей. Однако прошлой осенью я унаследовал «Шевроле Камаро Берлинетта купе».

Но зачастую я веду себя так, будто никакого транспортного средства у меня и нет. Если я слишком долго думаю о том, что мне принадлежит автомобиль весом в несколько тысяч фунтов, на меня нападает тоска. Поэтому я стараюсь о нем не думать. Иногда просто забываю, что он у меня есть.

Вот я и бежал под изъеденным кратерами слепым лицом луны.

Дом Джессапа на Палисандровой аллее, элегантный колониальный кирпичный особняк, выкрашенный белой краской, соседствует с викторианским, который множеством декоративных лепных орнаментов напоминает свадебный торт. Оба эти архитектурных стиля совершенно не подходят для пустыни с ее пальмами и бугенвиллеями. Наш город основали в 1900 году переселенцы с Восточного побережья, которые убежали от суровых зим, но привезли с собой архитектурные пристрастия, свойственные жителям территорий с холодным климатом.

Терри Стэмбау, моя подруга и работодательница, хозяйка «Пико-Мундо гриль», говорит мне, что такое смешение неуместных здесь архитектурных стилей гораздо лучше, чем акры и акры оштукатуренных стен и кровли с посыпкой из гравия во многих городках калифорнийской пустыни.

Я предполагаю, она права. Сам-то я редко пересекал границы Пико-Мундо и никогда не выезжал за пределы округа Маравилья.

У меня слишком насыщенная жизнь, чтобы отвлекаться на увеселительные поездки или путешествия. Я даже не смотрю «Тревел ченнел».

Радости жизни можно отыскать везде. Далекие страны предлагают лишь экзотические способы страданий.

И, кроме того, в мире за пределами Пико-Мундо полным-полно незнакомцев, а мне достаточно сложно общаться даже с теми мертвыми, кого я знал при жизни.

Мягкий свет то ли торшеров, то ли настольных ламп освещал некоторые из окон дома Джессапа. Но в большинстве комнат царила темнота.

Когда я добежал до лестницы, которая вела к парадной двери, доктор Джессап уже ждал меня там.

Ветер ерошил ему волосы и трепал пижаму, хотя, как такое могло быть, я не понимал. Опять же, он отбрасывал тень в лунном свете.

Испуганного радиолога следовало успокоить, чтобы он собрался с духом и повел меня в дом, где, несомненно, ждал его труп, а может, и чей-то еще.

Я обнял его. Пусть призрак и невидимый для всех, кроме меня, на ощупь он был теплым и материальным.

Возможно, моя способность видеть мертвых определяется природными особенностями этого мира, и я вижу тень, которую они отбрасывают, ощущаю теплоту их тел, словно они живые, не потому, что они такие на самом деле: просто мне хочется, чтобы они были такими. Возможно, посредством этого я пытаюсь отрицать могущество смерти.

Мой сверхъестественный дар живет не в моем разуме — в сердце. Вот и художник рисует сердцем, переносит на холст то, что глубоко его волнует, оставляет на холсте менее мрачную и менее резкую версию истины.

Доктор Джессап лишился физической составляющей, но тяжелым грузом навалился на меня. Его тело сотрясали беззвучные рыдания.

Мертвые не говорят. Возможно, им известно о смерти нечто такое, чего живым знать не положено.

Но в тот момент мой дар речи не давал мне никаких преимуществ. Слова его бы не успокоили.

Ничто, кроме свершения правосудия, не могло умерить его душевную боль. Возможно, не помогло бы и оно.

При жизни доктор Джессап знал меня как Одда Томаса, местную знаменитость. Некоторые люди полагали меня (конечно же, ошибаясь) героем, но практически все считали весьма эксцентричным.

Одд — не прозвище, это мое официальное имя.

История обретения мною такого имени, полагаю, интересна, но я рассказывал ее раньше. А главная причина, вероятно, состояла в том, что у моих родителей съехала крыша. И съехала крепко.

Я уверен, что при жизни доктор Джессап находил меня занимательным, интересным, загадочным. Думаю, относился ко мне очень даже благожелательно.