Николас Пембрук — хороший человек. До мозга костей.

И это большая редкость.

Чаще всего особенные люди — первоклассные отморозки.

У него дергается угол рта.

— Я знаю, что сказано в твоем досье. Я не об этом спрашивал.

Он не дурак: в жизни ему достаточно лгали, чтобы научиться определять на слух, что правда, а что нет.

— Сколько тебе лет на самом деле?

Я смотрю ему в глаза, гадая, к чему он клонит.

— Двадцать два.

Он медленно кивает, массируя большим пальцем ладонь другой руки, размышляя.

— Итак, ты был призван в армию… в пятнадцать? Солгал о своем возрасте? Такой молодой.

Я пожимаю плечами.

— В призывном пункте особо не разбирались. Я был высоким, крепким и умел драться.

— Ты был ребенком.

— Я не был ребенком, Ваше Высочество. Не больше, чем вы.

Детство — это когда ты должен наделать ошибок, понять, кто ты, кем ты хочешь быть. Тебе дается официальное разрешение побыть ослом. У меня не было такой привилегии, как и у Николаса. Наши судьбы были предрешены еще до нашего рождения. Разные судьбы, конечно, но независимо от того, растешь ты в конуре или во дворце, ожидания и требования окружающих, как правило, довольно быстро убивают в тебе невинность.

— Почему ты ушел из дома таким юным?

Теперь моя очередь ухмыляться. Потому что я тоже не дурак.

— Вы знаете почему. В досье об этом тоже написано.

Я умею распознавать отморозков, потому что сам из таких. Преступники не особенно везучие. Мелочные, хитрые, достаточно отчаянные и поэтому опасные — из тех, кто улыбнется тебе в лицо, похлопает по спине, а потом всадит в спину нож, как только ты отвернешься.

Мой дедушка умер в тюрьме — он сидел за убийство, совершенное во время вооруженного ограбления. Отец тоже умрет там, и чем скорее, тем лучше — он сидит за непредумышленное убийство. У меня есть дяди, которые сидели за самые разные вещи, двоюродные братья, которых убили средь бела дня прямо на улице, и тети, которые, не задумываясь, отправили своих дочерей на панель.

К тому времени, когда мне исполнилось пятнадцать, я понял, что, если останусь в этой дыре, мне конец. И тогда у меня будет только два пути: в тюрьму или на кладбище.

Ни один вариант меня не привлекал.

— Что это на самом деле значит? Все эти вопросы?

Всегда лучше сразу переходить к делу, прямо и быстро.

Его серо-зеленые глаза фокусируются на мне, он изучает меня, чуть ссутулив плечи, как будто на них сидит слон.

— Теперь, когда Генри у меня в руках, королева хочет, чтобы мы вернулись в Весско, через два дня. Ты же знаешь.

Я киваю.

— Я хочу взять Оливию с собой домой на лето.

Какое-то время я сомневался в этой симпатичной нью-йоркской булочнице. Она вложила всякие идеи в голову Николасу, сделала его безрассудным. Но она хорошая девушка — трудолюбивая, честная, — и она заботится о нем. Не о его титуле или банковском счете. Ей наплевать на них, и, вероятно, она предпочла бы, чтобы у него их не было.

Она делает его счастливым.

К тому же за те два года, что я работаю с наследным принцем, я не помню, чтобы когда-нибудь видел его по-настоящему счастливым.

— Разумно ли это? — спрашиваю я.

Оливия Хэммонд — милая девушка. А дворец… умеет превращать милое в не очень милое.

— Нет. Но я все равно хочу это сделать.

Выражение его лица грубое и открытое. Это тоска. Со стороны кажется, что все желания любого члена королевской семьи должны мгновенно исполняться. У Николаса есть частные самолеты, слуги, замки и больше денег, чем он сможет потратить за всю жизнь, — но я не могу вспомнить ни одного случая, когда он делал то, что хочет, просто так, черт возьми. Или когда он позволял себе сделать что-то, чего ему делать не следует.

Я восхищаюсь им, но не завидую ему.

— Оливия хочет поехать, но она беспокоится о том, что оставит свою сестру одну на лето. Элли еще юная, она учится в школе и… она очень наивная.

В ней тоже есть что-то дикое. Такое же яркое, как розовые локоны в ее светлых волосах, к которым присоединились сначала голубые, а потом зеленые за те два месяца, что мы были в Нью-Йорке.

— Я понял, что она притягивает неприятности, — комментирую я.

— Вот именно. Кроме того, Элли придется управлять кофейней самостоятельно, только с помощью Марти. Отец Оливии…

— Алкоголик.

Этот тип мне тоже хорошо знаком — я их чую за километр.

— Да, — вздыхает Николас. — Послушай, Логан, ты здесь достаточно долго, чтобы понять, что я не так легко доверяю людям. Но я доверяю тебе. — Он проводит рукой по своим черным волосам и встречается со мной взглядом. — Вот почему я тебя обо всем этом спрашиваю. Ты останешься в Нью-Йорке? Ты поможешь Элли, присмотришь за ней… проследишь, чтобы она была в безопасности?

Она кажется хорошей девушкой, но я уже сказал, я не слуга — и уж тем более не нянька. Защита королевской семьи — это роль, которую я выбрал; а присматривать за американской девочкой-подростком — та еще головная боль.

Николас смотрит в окно.

— Я знаю, я о многом прошу. Это не твоя работа, ты можешь сказать «нет». Но нет никого другого, кого бы я мог попросить… Ни на кого другого я не могу положиться. Так что сочту за честь, если ты согласишься.

Ах… твою мать.

У меня есть брат. Сказать, что я хотел бы, чтобы его не было, это ничего не сказать. И не так, как Николас хочет, чтобы его королевский сопливый братишка наконец повзрослел, черт возьми, или как мисс Оливия временами бесится из-за своей младшей сестры. Мир стал бы лучше, если бы в нем не было моего брата, и это желание разделяют другие люди.

Но, если бы у меня был выбор, если бы я мог собрать брата с нуля, я бы сумел создать человека, похожего на того, кто сейчас сидит напротив меня.

Вот почему, хотя я, черт возьми, об этом пожалею, мне требуется всего мгновение, прежде чем я даю ему свой ответ.

— У Джеймса дома сын — ему около года, — так что он захочет поехать домой с вами. Томми будет счастлив остаться — Бронкс почти его личный гарем. С ним и, может быть, еще с Кори и Лиамом, мы убережем девушку от неприятностей, а летом бизнес будет только процветать.

Лицо Николаса расплывается в широчайшей улыбке, и в глазах светится облегчение. Он встает, протягивает руку, чтобы пожать мою, с благодарностью хлопает меня по плечу.

— Спасибо тебе, Логан. Правда. Я этого не забуду…

По крайней мере, это лето будет… другим.

Когда дело доходит до музыки, я приверженец старой школы. В этом я виню свою мать. Одно из моих самых ранних воспоминаний — она поет мне на ночь колыбельную Led Zeppelin — «All My Love». Когда она пекла на кухне нашей семейной кофейни, которая названа в ее честь, «Амелия», ее бумбокс всегда грохотал. Иногда она слушала все подряд, но чаще это были хриплые, бередящие душу, высокооктавные женские партии, которые лились из динамиков прямо в уши мне и моей старшей сестре. Это произвело на нас неизгладимое впечатление. Если раз услышал, как Дженис Джоплин во все горло орет — «Me and Bobby McGee», пути назад уже нет.