их Толстой. Иными словами, происходит активное художественное освоение современной писателю правовой действительности в ее многочисленных «ипостасях».

Сейчас нередко приходится слышать сетования на то, что падает интерес к классике, особенно в молодежной среде. Не берусь судить, все ли тут верно и насколько велика в связи с этим опасность духовного оскудения нашего и грядущих поколений. Но даже если существует хоть малейшая возможность такой беды, надо спешно думать о том, как ей противостоять. А самое надежное средство в этом деле, думается, в том, чтобы перечитывать и перечитывать саму классику. И я хотел бы попросить читателя остаться на некоторое время наедине с «Воскресением», одним из классических романов, о которых стало как-то и вспоминать неловко там, где у всех на устах только Маркес или Пикуль, Кафка или Булгаков. Уверяю вас, читатель, что на этот отчаянный шаг можно решиться, невзирая ни на что. Даже если на экране домашнего телевизора Валерий Леонтьев, то выключите на время его (телевизор)…Итак, судят Катюшу Маслову и других обвиняемых по делу об отравлении купца Смелькова. Внешне все идет чинно, в высшей степени благопристойно и даже «не без торжественности». Фигуры председателя и членов суда в расшитых золотом мундирах «очень внушительны». На присяжных «отпечаток некоторого удовольствия от сознания совершения важного общественного дела». Каждому, кто призван в суд или просто наблюдает за процессом со стороны, многократно подчеркнуто, что он в храме правосудия, где вершится благое дело, торжествует законность и справедливость, и, конечно, не зря в правом углу зала суда висит киот с изображением Христа в терновом венце, а на покрытом зеленым сукном столе возвышается «треугольный инструмент с орлом».

Но. что происходит внутри этой внушительной судебной машины? Какими шестернями и приводами движима она к декларированной высокой цели? А судьи кто, наконец? И Лев Толстой с беспощадной правдивостью срывает маски со всех и вся, убедительно показывает, что происходящее юридическое действо не имеет, в сущности, никакого отношения к справедливости и законности и не здесь, на раззолоченной сцене, решаются судьбы людей, а где-то в стороне, за кулисами. И делается это отнюдь не по велению совести. Да и не интересуют никого по-настоящему эти самые судьбы. Они - лишь повод, тема для упражнений в красноречии, за которое платят неплохие деньги.

Председательствующий явно путается в деле, невпопад задает вопросы. Все его помыслы и стремления, его мысленный взор обращены к гостинице «Италия», где между тремя и шестью часами его ждет рыженькая Клара Васильевна - швейцарка-гувернантка, с которой у него прошлым летом на даче завязался роман.

Члену суда с нахмуренным лицом не дают покоя воспоминания об утренней сцене с женой. Да если бы одни только воспоминания! Жена заявила, что если он не даст ей денег, то может не приезжать обедать домой. «На этом он уехал, боясь, что она сдержит свою угрозу, так как от нее всего можно было ожидать».

Другой член суда, «который всегда опаздывал», не интересуется ничем, кроме собственного катара желудка и только что назначенного ему режима лечения. Перед тем как сесть за судейский стол и вершить правосудие, «он загадал, что если число шагов от кресла до двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет. Шагов было двадцать шесть, но он сделал маленький шажок и ровно на двадцать седьмом подошел к креслу».

Товарищ прокурора «был очень честолюбив и твердо решил сделать карьеру и потому считал необходимым добиваться обвинения по всем делам, по которым он будет обвинять». И сейчас он намерен неукоснительно следовать этому правилу, хотя не успел даже познакомиться с материалами дела, по которому должен выступать. «Он не спал всю ночь. Они провожали товарища, много пили и играли до двух часов, а потом поехали к женщинам в этот самый дом, в котором шесть месяцев назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть».

С обвинителем, как это положено по закону, скрещивают шпаги адвокаты. Один из них - присяжный поверенный, защищающий Картинкина и Бочкову, нанят ими за триста рублей. Это «средних лет человек во фраке, с широким полукругом белой крахмальной груди». Ни фамилии, ни имени, ни отчества его писатель не считает нужным сообщать. Второй адвокат, защищающий Маслову, - совсем уж бестелесное существо, одна только процессуальная тень, символ какой-то. Его гонорар, конечно, намного меньше. Он «робко, запинаясь, произнес свою защитительную речь. Когда он мямлил о жестокости мужчин и беспомощности женщин, то председатель, желая облегчить ему положение, попросил его держаться ближе сущности дела».

Выразительными штрихами рисует писатель образы присяжных заседателей, судебного пристава с «боковой походкой», других участников процесса. Каждый из них делает свое дело, а точнее, «изображает» его видимость. Председатель «гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке». В резюме он объяснил присяжным «с приятной домашней интонацией то, что грабеж есть грабеж, а воровство есть воровство и что похищение из запертого места есть похищение из запертого места, а похищение из незапертого места есть похищение из незапертого места» и т. д. Но, любуясь собственным своим красноречием - его неотразимой логикой, многозначительной плавностью и профессиональными красотами, да к тому же еще занятый мыслями о предстоящих амурных делах, председатель забыл сказать самое главное, отчего зависела судьба троих людей.

Товарищ прокурора, пустив в ход изощренное крючкотворство и самую беспардонную демагогию, всеми правдами и неправдами выигрывает время для изучения материалов дела и хоть какой-нибудь подготовки к обвинительной речи. А в ней он понес такую околесицу, что на самом финише его словесной скачки, в тот момент, когда ложная патетика и низкопробная декламация достигли, пожалуй, апогея и распутный купец Смельков был представлен публике этаким «русским богатырем, добродушным, доверчивым Садко», за судейским столом состоялся следующий разговор:

- Ну, уж это он, кажется, зарапортовался, - сказал, улыбаясь, председатель, склоняясь к строгому члену.

- Ужасный болван, - сказал строгий член».

А что же присяжные, этот глас народа, его совесть, как называли их тогда в правительственных газетах? Они, вдоволь посудачив и посплетничав в совещательной комнате, выносят решение, которое своей нелепостью поражает даже видавшего виды председателя. «Ведь это каторжные работы, а она не виновата», - говорит он. «То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: да, виновна, но без намерения лишить жизни; во-вторых, потому, что полковник (один