Такой дом-мечта считался бы первоклассным во всех отношениях, отличаясь от других не только сталинско-ампирной помпезностью фасадов, но и приятным людским наполнением. Так и сделала.

Нехорошая квартира

Выписали в нем квартиру, продолжал Вова, в то первое заселение, и одному видному архитектору, сталинскому любимцу, который обустраивал послевоенную Москву, облагораживал набережные и парки, в общем, как тогда писали, изменял архитектурный облик столицы. Там беда и случилась. Подробностей той страшной трагедии не знает никто, дело было темное, его сразу замяли, но доподлинно известно, что архитектор, хозяин квартиры, как-то вечером спустился вниз к лифтерше с охотничьим ружьем в руках и попросил вызвать милицию. Бесстрастно так сказал, буднично, словно сантехника звал кран починить или за газетами пришел, и, опираясь на винтовку, как на посох, спокойно потом вошел в лифт и поехал к себе обратно на четвертый этаж, в квартиру номер 70.

Почти в таком составе семья и переехала на новую квартиру – Роберт, Алёна и две дочери, Катя и Лиска. На фотографию не попали еще двое – Лидка, которая готовила на кухне обед, и спаниель Бонька, собачий лентяй, храпящий где-то под столом

Примчалась милиция, поднялась на этаж, увидела страшную картину – единственного архитекторского сына с простреленной головой, который сидел за отцовским рабочим столом, залив кровью чертежи и бумаги, и его мать тут же без чувств, в глубоком обмороке. А хозяин рядом, в полном ступоре и не в силах вымолвить ни слова. Как все случилось, при каких обстоятельствах, жильцам известно так и не стало, дело сразу засекретили. Архитектора посадили под домашний арест, но вскоре отпустили за недоказанностью улик. Самострел, объявили. Как только уголовное дело было закрыто, жильцы нехорошей квартиры одним днем сложили пожитки и уехали из Москвы, оставив квартиру исполкому.

Кого-то вселили снова, потом жильцы еще раз поменялись, никто по разным причинам в квартире 70 долго не задерживался, пока наконец в 1974 году сюда не въехала семья известного советского поэта Роберта Ивановича Крещенского все в том же составе: сам Роберт с женой Аленой, их две дочери – десятиклассница Катя и мелкая четырехлетняя Лиска – и Лида, Лидия Яковлевна, их любимая бабушка по маминой линии. Да, и собака Бонька. Несмотря на полуженское имя, Бонька был мальчиком, полным именем Бонифаций его никто никогда не называл.

Роберт в домашней обстановке

Про тех первых жильцов и эту трагедию Крещенские узнали не сразу, вышло это совершенно случайно. Кто-то из сотрудников ляпнул Лиде в паспортном столе, и даже не кто-то, а старейшая паспортистка, которая сидела там со времен царя Гороха, ветеран труда, так сказать, она и спросила, мол, эта 70-я квартира теперь ваша? Та самая, в которой отец когда-то убил своего сына? Как же, помню-помню, переоформляли тогда, столько лет уже прошло, а мурашки до сих пор, вот ужас-то… Лида, вытаращив глаза, стала расспрашивать, что да как, и, хотя деталей не знал никто, а только в общих чертах, понаслышке, поняла, что да, застрелили парня, было такое, в самой дальней комнате с чуланчиком, есть у вас комната с чуланчиком-то? Значит, там, хоть и говорили, что это самоубийство. Отец то ли застукал сына за чем-то, то ли прознал о том, что ему не полагалось, вот и стал сыну ружьем угрожать. Тот забился от него сначала в чуланчик, а когда вышел по его требованию, тот посадил его за стол, требуя какие-то ответы, а потом и не сдержался, порешил. Так что не повезло вам, гражданочка, квартира непростая, с сюрпризом.

Лида, трусиха знатная, запаниковала. Что делать, не понимала. Ведь в квартире уже живут, все отлично, в комнате с чуланчиком Робочкин кабинет, он же спальня, в чуланчике полочки и вешалки с костюмами, гардероб вроде как, а сам Робочка пишет себе стихи с утра до вечера, грех жаловаться. И вот теперь такое. Лида подумала сначала домашним про это не говорить, но как в себе такие новости удержать, вот и пришлось признаться Алене с Робертом. Ну, если и произошло когда-то несчастье, то что уж теперь, сказал Роберт, сколько лет прошло, полжизни, многое чего на свете было, на все не откликнешься. В общем, об этом больше разговоры не вели, но Лида, когда дети надолго уезжали за границу, одна никогда старалась не оставаться, а обязательно вызывала пожить к себе сестру Иду и еще кого-то из подруг – Олю или Тяпу с Надей. Павочка уже ушла, похоронили, отплакали. Еще и нянька Нюрка, конечно, была, но защита из нее небольшая, никакущая, можно сказать, всегда при ребенке, или гуляет, или спать укладывает, в призраков вообще не верит, хоть и деревенская, но все дело, хоть еще один живой человек. Анатолия часто звала, вечного своего гражданского мужа, которого приобрела еще в прошлой жизни, в прямом смысле достав из-под земли – сидел он в своей оркестровой яме и играл на альте, безумно красивый и глупый до невозможности (Поля, Лидина мама, пригвоздила его говорящим прозвищем Принц Мудило). А Лидка в это время выкаблучивалась на сцене с другими кавалерами, задирая ножки прямо у него перед глазами. Так они и нашли друг друга. Но жениться – ни за что, Лиде хватило первого раза, когда Аллусин отец, не Толя, а Борис, вернулся из странствий и привел к ней с дочкой в дом новую жену.

Роберт с мамой Верой Павловной и Иосифом Кобзоном

Семью Крещенских Анатолий, он же Принц, безоговорочно и по-настоящему полюбил, сначала Лидку, звонкую и легкую, а через нее и остальных, сильно, всем сердцем, навечно. И очень вписался контрастом, как полная им всем противоположность. Скупой до невозможности (он называл это практичностью), Анатолий переводил любые отношения в денежные. Практически как Карл Маркс, которого часто зачем-то цитировал. Когда Лидка ему на это пеняла, он на голубом глазу (а глаза у него были вправду небесно-голубые) отвечал, что дело не в деньгах, а в их количестве, и ни разу не забывал взять свои десять копеек за буханку бородинского хлеба, когда Лидка просила его по дороге купить. Деньги, мол, счет любят. Часто экономил на транспорте – или шел пешком, или ехал зайцем. Был болельщиком «Спартака» и не снимая носил значок ГТО, перекалывая его, как орден, с будничного пиджака на праздничный. А еще был заядлым собирателем писем, а также филокартистом