Такого не проделать с Лондоном, Нью-Йорком или Берлином. Но можно говорить о “Париже Колетт”, “Париже Хемингуэя”, “Париже Скотта Фицджеральда” или же о вашем собственном. Мы все действуем по схожему сценарию: находим особое кафе, идеальный парк, лучший вид, “лучшую на свете прогулку”.

Эти места нельзя назвать заранее. Но, возможно, мой годовой опыт прогулок по Парижу подскажет, с чего и как стоит начать ту череду приездов и отъездов, что оставляют вас с воспоминаниями, которые никогда не стираются, с мгновениями, которые вы смакуете снова и снова, всякий раз предваряя рассказ словами “Помню… однажды… в Париже…” Идемте со мной.

Бегу я вслед за Рождеством

Хоть задом наперед,

Чрез океаны и моря,

А прочее – не в счет.

Пытался прямо я идти,

Искал пути в обход,

Но люди все-таки твердят:

“ Ты круглый идиот”.

Моя первая памятная прогулка случилась быстро и незаметно. Если быть точным, это произошло в три часа пополудни, накануне Рождества.

После еды и секса гулянье – любимое занятие парижан, но только не в канун Рождества. Нежелание быть на ногах 24 декабря явно выражено в национальном неприятии Санта-Клауса. Подарки раздает вовсе не Père Noël , а малыш Иисус, но ему-то нет нужды таскаться по городу, облачившись в парку, перчатки, меховую шапку и утепленные ботинки, как это предстояло делать мне.

Париж в снегу

Температура на улице застыла где-то около ноля. Снег уже прекратился, но разлитая по небу серость обещала повторения. С почти слышным потрескиванием слякоть покрывалась ледяной коркой. Но нас не страшили скользкие тротуары. Любые прогулки в этот вечер неизменно начинаются у входной двери и заканчиваются через несколько метров, у припаркованного у обочины автомобиля. Затем мы оказываемся на автостраде, продираясь сквозь плотный поток ежегодных эмигрантов. Как День благодарения в Штатах, Рождество здесь – время укрепления связей, обновления и примирения. Никто не остается в Париже на Рождество.

Весь предыдущий месяц я тщательно готовился к Рождеству, и в особенности – к семейному ужину.

Когда я женился на Мари-Доминик, которую все знают как Мари-До, я был слишком ослеплен, чтобы расспрашивать ее о семье. Только после свадьбы и известия о беременности она призналась, что у них имелся Секрет. Никто в семье не умел готовить.

– Но… это невозможно! – протестовал я. – Для француза уметь готовить то же, что… – я замялся в поисках правильного сравнения, – …для англичан – стоять в очереди, для австралийцев – любить пляж, для американцев – есть попкорн в кино. Это же… генетика.

Но после нескольких совместных трапез с моими новыми родственниками пришлось признать неизбежное. Академики, художники, писатели и – в случае моей жены – люди, связанные с кино, были не способны сделать чашку растворимого кофе, не сверившись с инструкцией на банке. Они прикидывались, что могут что-то готовить, закупаясь в Picard , сети магазинов замороженных продуктов, или в traiteurs , предлагающих готовые блюда, которые надо лишь разогреть. Но теперь секрет выплыл наружу. И когда открылось, что я умею готовить, меня произвели в семейные шеф-повара.

В течение года это, главным образом, сводилось к консультациям по краеугольным вопросам вроде “зубчик чеснока – это вся головка или одна долька?” или “что значит ‘отделить желток от белка’? Они же и так сами по себе”. Рождественский ужин, однако, дело иное. Традиционно он устраивался в доме моей тещи Клодин, в деревушке Ришбур, в ста километрах к западу от Парижа, и был не столько даже пиршеством, сколько ритуалом, с участием всего семейства (доходило до 20 человек), которое собиралось за одним столом. Я выразил недовольство тем, что на меня взвалили всю ответственность, но втайне был польщен таким поручением. Для человека, выросшего в австралийской глуши, приготовить ужин для сливок французского общества в замке xvi века было воплощением самых невероятных фантазий.

Семья уже воссоединилась в Ришбуре, а мы с Мари-До готовились отправиться в дорогу. Багажник и заднее сиденье машины ломились от подарков, кухонной утвари и всего необходимого для того, чтобы накормить восемнадцать человек, – всего, кроме confiture d’oignons , который я помешивал на плите.

– Пахнет вкусно, – отметила Мари-До.

Квартира наполнилась сладким пряным ароматом тонко нарезанного красного лука, тушенного с сахаром, специями и винным уксусом.

Рождественский ужин обычно начинался с устриц – мы уже заказали восемь дюжин у Ива Папена из Ла-Тремблад, лучшего во всей Франции производителя и поставщика президентского стола к тому же. Но некоторые гости не ели устриц, поэтому мы внесли кое-какие поправки. Мой шурин Жан-Мари вызвался привезти фуа-гра, приготовленное на семейной ферме в Дордони. И традиционному аккомпанементу из ржаных тостов я предпочел луковый конфитюр. Сочетание терпкости и сладости должно было пригасить жирность печени и подчеркнуть ее нежную кремовую текстуру.

– Я взял твой уксус, – сообщил я.

Глиняная бутыль уксуса была единственным вкладом Мари-До в наше кулинарное хозяйство. Она слила туда все остатки красного вина после вечеринки. В результате mère , или мать – желеобразная масса бактерий – превратила вино в ароматный уксус. Эта бутыль с mère внутри прибыла в Париж в 1959 году вместе с Алин, домработницей, нанятой стряпать для Мари-До, ее младшей сестры и их овдовевшей матери. А как складывалась ее судьба до этого – кто знает? Быть может, она производила vinaigrette для салата, которым угощался Наполеон. Повар Юлия Цезаря мог использовать ее для приготовления любимых римлянином In Ovis Apalis – сваренных вкрутую яиц, приправленных соусом из уксуса, меда и кедровых орешков. Пока вы ее подкармливали, mère была бессмертна.

Я дал конфитюру остыть и разложил в две большие банки. Они как раз поместились в последнюю сумку. В отличие от прочих Рождеств, которые частенько балансируют на грани паники, это – я мог поклясться – будет организовано как надо.

Мы убавили температуру центрального отопления, поставили автоответчик и выключили компьютеры. Убедились, что у Скотти, нашего кота, довольно еды и воды, а его лоток чист, и что, если ему вздумается, он сможет выскользнуть на балкон и проверить, действительно ли снег такой противный, как ему помнилось. Сердито разглядывая сквозь стекло укрытую белой пеленой террасу, он походил на кота из романа писателя-фантаста Роберта Хайнлайна. Именовавшийся Петрониусом Арбитром, он мыкался от двери к двери в поисках той, что он помнил с августа, той, что открывалась в тепло и бесснежный пейзаж, – двери в лето.