я окажусь в самой темной чаще, потерянная и забывшая, кто я есть. Мне казалось, стоит продолжить смотреть на них – и они увидят меня, растерзают и разорвут.

Но даже если бы я и хотела, я не смогла бы перестать любоваться ими.

Как я жалела, что нарушила наказ матушки: как я была счастлива, что это сделала!

Глаза уже слезились от напряжения, их жгло, словно под веки попал песок, а сердце гулко колотилось в пересохшем горле. Затаив дыхание, я следила, как наши темные соседи, добрые соседи вгрызаются в яблоки зубами мелкими и острыми, как у куницы или ласки. Было в этом неурочном пиршестве что-то жуткое, что-то неправильное, так что даже тени удивления не возникло, когда по точеным бледным подбородкам заструился не яблочный сок, а густая, темная кровь. Я только сильнее вцепилась слабеющими пальцами в колючую лозу, чтобы она не стегнула меня по глазам.

Я даже не ощутила, как острый шип пробил кожу, и капли крови окрасили его в красный. Увидела только, как все дивные соседи развернулись в мою сторону, подозрительно втягивая ноздрями воздух. Взгляды их темных, лишенных белков глаз прикипели к окровавленной лозе.

Я не успела ни испугаться, ни представить, что останется от моего тела после охоты добрых соседей. Они не кинулись в мою сторону, обнажая клинки и когти, нет. Они бросились в лес, прервав свою трапезу, словно бежали от чего-то ужасающего и кошмарного, перед чем они были бессильны.

Когда последний силуэт туманом растворился в темноте леса, я осторожно вышла из своего укрытия, задумчиво зализывая ранку на пальце. Запоздало настигло меня осознание, какой жуткой участи я избежала, и сердце заполошно стучало о ребра, не желая успокаиваться. Сама не понимая, что и зачем делаю, я подошла к опустевшему, покинутому алтарю. На траве рядом с ним лежала пара последних, забытых яблок, сморщенных и подгнивших. Корзинка, валявшаяся у самых корней, от одного прикосновения развалилась на части, словно береста, скреплявшая прутья, давно истлела.

Я поспешила покинуть опушку, вернуться домой, пока тропа еще виднелась в густеющей ночной темноте, но как бы я ни выбивалась из сил, все равно пришла к усадьбе уже после полуночи. Благодарно коснувшись искривленного ствола старой яблони, склонившейся у крыльца, как в детстве попросила у нее сил вынести недовольство матушки – я не сомневалась, что она будет гневаться.

Но она молчала. Она встретила меня у камина, укутала в плед и поднесла чашку с подогретым вином. Только дома, у живого огня, я поняла, как сильно заледенела, словно побывала в могиле.

Я ждала, что мать будет бранить меня и за позднее возвращение, и за разодранное платье, а более всего – за то, что я подглядывала за добрыми соседями, выведав тайну нашего благополучия. Ведь каждому ребенку известно: плату угощением дивные берут лишь за то, что сами и дали.

Но мать улыбалась, а взгляд у нее был довольный, как у сытой кошки. Разбуженные сестры, подавленные и молчаливые, вычесали репьи из моих кос, приложили компрессы с бальзамом к расцарапанной, израненной коже. Слуги же, хмурые и испуганные, сожгли лохмотья, в которые превратилось мое платье после острых шипов.

Мрачное настроение обитателей поместья пугало меня особенно сильно по сравнению со спокойной, горделивой радостью моей матери. Их страх стал мне понятен, когда я услышала сплетни прислуги.

Недобрая весть текла из уст в уста, обрастая пугающими подробностями, оставляя в сердцах слушателей лишь оторопь и тоскливый древний ужас перед темным и непознаваемым. И куда бы я ни пошла, всюду преследовал шепот.

Что старшая хозяйская дочь вернулась в отчий дом ровно через год и один день.

2

– Добрые соседи обошлись с тобой жестоко, – сказала мать, когда я наливала ей чай за завтраком. Сестры мои не составили нам компанию: младшая, Маргарет, еще спала, наслаждаясь отсутствием обязанностей, а средняя, Элизабет, еще на заре уехала с управляющим в столицу – проследить за продажей яблок королевской семье. Дворецкий был хитер, изворотлив, как змей, и всегда пытался уплатить цену ниже положенной.

Раньше мать лично контролировала эту сделку, на все хитрости лукавого служащего отвечая скупой и спокойной улыбкой.

Еще год назад это могло бы стать моей обязанностью.

– Да, – задумчиво повторила мать, поднося ко рту наполненную до краев чашку так, что чай не расплескался, даже не шелохнулся. – Слишком жестоко. Они украли слишком много времени, чтобы ты смогла вернуться к прежней жизни, и слишком мало – чтобы начать новую.

Я неосознанно потянулась к нитке рябины, скрытой плотной и грубой тканью скромного домашнего платья. Мать сама завязала намертво узел этого странного ожерелья на моей шее, и теперь, только прикасаясь к нему, я находила успокоение.

Одно за другим я сгрызала жесткие зеленые яблоки, давясь кислой слюной, но все равно не чувствовала себя в безопасности. Слуги косились на меня, говорили, только отводя глаза да сжимая в карманах нехитрые обереги – щепки боярышника, сухой чертополох да ржавый гвоздь. Я не могла их винить – я сама себе не доверяла.

Мать же относилась ко мне так, словно добрые соседи благословили меня, а не прокляли. Впрочем, кому, как не ей, понимать их извращенную логику?

– Я бы предпочла, – говорила она, когда я только вернулась, – чтобы наследницей осталась ты, ты, уже знающая, кому мы обязаны своим процветанием, кому мы обязаны до конца времен платить дань. Но добрым соседям удобнее не умная хозяйка их сада, а послушная; та, что, как лошадь в шорах, будет ходить по кругу и видеть только то, что ей дозволено. Та, что рано или поздно нарушит их законы, просто не зная о них, не зная, насколько жутким будет наказание.

– Слуги боятся меня, – перебила я тогда ее речь. – Я слышала их шепот: по ночам в моем окне горят зеленые огни, а в комнате пахнет осенним лесом и гнилыми листьями. Они не врут – я и сама видела, как за ночь густой зеленый мох вырастает на камнях в камине. Только если всю ночь поддерживать огонь, сырость отступает. Но разве хоть одна из горничных согласится на это? Слуги боятся меня, и я не могу их винить.

– О, дорогая, – невесело усмехнулась мать, – ты еще не видела, что по ночам творится в моих покоях.

Больше мы к этому разговору не возвращались. Наследницей и хозяйкой так и осталась Элизабет, и в глубине души я была этому рада. После пиршества дивных соседей я не могла смотреть на красные яблоки, не