Мы вернулись домой, в Лефортово, только в декабре 1942-го года. По дороге в Москву, в г. Челябинске, нашу семью – больную маму и нас, троих мальчишек – разместили в здании вокзала. Пока отец хлопотал о билетах до Москвы, мы лежали на кафельном полу вокзала, прямо на матрацах, которые нам выдали. Свободных лавок не было, по узкому проходу мимо нас шли и шли люди. Было холодно. Мама болела туберкулезом, харкала кровью, была очень слабенькой. Если бы отец не добился разрешения забрать нас из Петропавловска (а в 1942 г. возвращение из эвакуации было еще запрещено, шла Сталинградская битва), мы бы наверняка погибли. Мне было тогда 8 лет, брату Саше– 6, Вовке – 1.5 года. Помню, что рядом с вокзалом стояли воинские эшелоны. Люди бегали за кипятком. Пахло дымом и углем. Лежа на вокзальном полу на матрацах, мы прятались под одеялом в пальто и шапках.

Более подробно об этом страшном времени я рассказал в книге «Мальчики войны».

Война продолжалась долго. Я застал ещё последние налеты немецкой авиации на Москву в январе 1943-го года. Мы тогда прятались в бомбоубежище, вырытом в нашем дворе. Помогали таскать по улице аэростаты, которые военные ночью поднимали в небо.

Пережили Сталинградскую битву. Мы жадно вслушивались в сообщения с фронта и знали, что фашисты преследовали и уничтожали славян и евреев, считая их неполноценными, сжигали в топках. Об этом говорили по радио, и писал в газетах писатель Илья Эренбург. В некоторые семьи с фронта приходили «похоронки», приходило горе. У себя во дворе мы играли в войну, но никто из нас не хотел быть на стороне фашистов: мы их ненавидели.

Мама еще в Казахстане заболела туберкулезом легких, и ее после возвращения в Москву положили в больницу. Больница располагалась далеко от Лефортово, на улице Новая Божедомка, что возле Центрального театра Красной армии. Мне приходилось ездить через всю Москву на трамвае, а было мне тогда только 10 лет. Взрослел быстро, к тому же на мне во многом оставались младшие братья.

Отец по-прежнему возглавлял производство артиллерийских противотанковых снарядов у себя на заводе. Это продолжалось с июля 1941-го по 1944-ый год. Особенно ценным это было осенью 1941-го года, когда к Москве рвались танки Гудериана.

Москва постепенно переставала быть для меня неизвестной землей. Вскоре я побывал и на Красной площади.

В войну и после неё перед Новым годом и в зимние каникулы в Колонном зале Дома Союзов для детей проводился праздник новогодней елки. Отец как-то достал для меня приглашение на ёлку. В гардеробе он меня раздел и отпустил в зал, где стояла большая красивая наряженная елка. Детей было много. Мы кружились в хороводе, знакомились друг с другом, смотрели представления. Дети шалили и несколько стеклянных игрушек с елки упали и разбились. Нам подарили пакеты с новогодними подарками. Сказка кончилась, и отец забрал меня домой. Конфеты разделили с Санькой. Маме все это было очень интересно.

В январе 1943-го года в школе (шоссе Энтуэиастов) был сбор пионерской дружины, Устроили «костер». Подсвеченные красные легкие лоскутки трепетали под ветерком вентилятора. Сбор был посвящен очередной годовщине смерти Ленина. Читали стихи. Потом слушали настоящего фронтового поэта Александра Жарова в форме морского офицера. Он был братом известного киноартиста Михаила Жарова. Вслед за ним выступала Анка-пулеметчица, не артистка, а подлинная пулеметчица. Уже не очень молодая женщина рассказывала нам о Чапаеве, о комиссаре Фурманове. Конечно, это было интересно, ведь фильм о Чапаеве мы уже видели.

Весной 1943-го года нашей победой завершилась Сталинградская битва.

После успешного окончания 3-го класса впервые побывал в пионерлагере. Жили в сельской школе. Рядом было пшеничное поле. Собирали опавшие колоски и ели зёрна.

Летом все ребята нашего двора смотрели первый салют, который по приказу Сталина был проведен в Москве и других городах в честь победы под Курском и Белгородом. Мы залезли на чердак двухэтажного барака, с которого отлично были видны шпили Курского вокзала и, может быть, даже Кремля. Москва тогда была малоэтажной. В темнеющем небе были видны строчки трассирующих пуль из пулеметов и разрывы снарядов. Вот здорово-то было!

К лету 1943 г. стали прорываться скупые сведения о ленинградцах. Кое-что рассказала сестра Оля (по отцу), вывезенная на Кавказ и позже в Москву из блокадного Ленинграда. Блокада города продолжалась. Было известно о многотысячных жертвах голода. Из официального ответа ЗАГСа из Ленинграда на свой запрос отец узнал, что дедушка, Иван Григорьевич, умер от голода ещё в конце 1941 г., а бабушка в апреле 1942 г. В 1942-м году на Карельском фронте погиб двоюродный брат отца Павел Григорьевич Новоженин.

В Москве мы, конечно, также недоедали, но это было несопоставимо с голодом ленинградцев. Как-то меня позвал к себе Юрка Шацких вместе делать уроки. В обед к ним пришёл его отец, рабочий соседнего завода, и, желая нас накормить, пожарил на подсолнечном масле картошку. Да много, ешь, сколько хочешь! Вот было объеденье, за всю войну такого пиршества не видал! Домашние задания мы с Юркой сделали.

Кто не знает Красной площади?! И в то время о ней слышали все. Здесь стоял Кремль, здесь находился Мавзолей Ленина, здесь работали Иосиф Виссарионович Сталин и правительство. На площадь водили экскурсии. Но были дорожки к этой площади, по которым москвичи ходили просто так.

1944, 1945 и 1946 годы отец работал в Управлении Самоходной Артиллерии (или Бронетанковых войск), расположенном на Красной площади, непосредственно у Собора Василия Блаженного. Какое-то время Управлением руководил известный генерал Рыбалко. Из Лефортово я в те годы частенько приезжал к отцу. Он изыскивал время, и мы вместе знакомились с Красной площадью и её окрестностями.

Напротив входа в Управление возвышалась Спасская башня Кремля. На её шпиле сияла рубиновая звезда, а чуть ниже отбивали время часы-куранты. В то время в Кремль москвичей ещё не пускали.

Cобор Василия Блаженного был окружен каменной оградой, низкой со стороны площади и высокой, обращённой к Большому Москворецкому мосту и к Москва – реке. При входе в Собор стояла величественная скульптурная группа, изображавшая Минина и Пожарского – освободителей Москвы от польских завоевателей. Через небольшой дворик располагался вход в сам храм, за которым поднимались вверх, к куполам, узкие витые лестницы, освещенные боковыми просветами. Внутри Собора стояла гулкая тишина. Отец рассказал мне тогда, что архитектор замуровал в стены специальные горшки (амфоры), которые позволяли слышать в отдалении даже тихую речь. Это позволяло слушать переговоры возможных недоброжелателей.

Посещение Собора создавало впечатление тайны и грусти, так, что хотелось поскорее его покинуть. Это контрастировало с его внешним праздничным обликом, несущим теплую радость и восхищение.