Ульяна опустила голову, искоса взглянула на бывшую подругу.

— А, понятно. Фёдор твой... того... как же, земец! А давно он им стал? Да если бы не... Ну, ладно. Мой Ягор, може, ещё и боярином будить. Вон он каков!

Ульяна молчала.

— Чего молчишь? Аль Фёдора бойся? Дак, ты... держи в руках мужика. Пущай попробует у меня Яван слово противу сказать, так я б его...

Она не стала дальше продолжать, а как-то полупрезрительно взглянула на Ульяну. Баба такого выдержать не могла.

— Ладноть, — выдавила она из себя, — посылай сватов.

Она давно была за такое решение. Егор ей был по душе. Да кто нас, баб, спрашивает? Цыкнет мужик, а то и вожжами отходит. И на этом... конец.

Вернулась Ульяна домой, а на душе словно кошки нагадили. Вырвалось как-то это согласие. А что дальше? И попробовала она пустить в «дело» всю свою женскую хитрость и ласку. Вечером, подсев к мужу, голоском запела ему на ушко, не желает ли он кружечку бражки аль медовухи. Привстал Фёдор с лежаня. Не поймёт, чё это с бабой. Раньше с устатку — и то со скрипом наливала. А щас... на тебе.

— Чё ето ты така добра? Аль чё надоть? Так говори.

— Федотушка, — она пододвинулась поближе, руку на его плечо положила, — да я... того, — сказала и замолчала. Боязно стало.

— Ну, чё, говори, — он пятернёй прошёлся по всклокоченным волосам, расправил усы.

— Да я щас, принесу.

— Ну, неси.

Она шустро спустилась в подвал и вернулась оттуда со жбаном в руке. Взяв с полки братину, подсела к мужу.

— Держи! — и подала ему братину.

Тот, ничего не понимая, посмотрел на сосуд, потом на жену.

— Лей, — видя её нерешительность, подтолкнул он.

Фёдор почти залпом выпил две братины. Хотел было и третью. Но жена поставила жбан на пол. Тот, расправив омоченные усы, произнёс ласково:

— Ну, сказывай!

Такое обращение её вдохновило.

— Федотушка! — стараясь произнести его имя как можно ласковее, начала она разговор. — Марфуша у нас стала видной девицей.

— Это так! — не без гордости произнёс он, как бы намекая, на кого она похожа.

— Дак... того... пора ей и в замужество.

— А чё, жених есть? как-то быстро произнёс он, глядя на супругу.

— Есть.

— Кто ж?

— Ой, парень хоть куды. Девки к нему, как пчёлы на мёд. А он... ни... Марфуша наша ему по душе. Да и она... на его заглядывается.

— Уж не Егор ли? — отодвигаясь, спросил он.

От его строгого, грозного тона ей стало не по себе. Но, ещё на что-то надеясь, робко произнесла:

— Ён!

Лицо Фёдора исказилось в гневе. Стало страшным, злым, отталкивающим.

— Да я... я... — он стал задыхаться, глаза его бешено забегали по комнатушке, ища что-то подходящее.

Ничего не найдя, он пустил в ход кулак. Как она увернулась от удара, одному Богу известно.

Вскочив, словно кто-то её подбросил, она юркнула в приспешную[3]. Засов танцевал от его ударов, как юный цыганёнок, выклянчивая у прохожего милостыну. Она с мольбой смотрела на эту деревяшку. И та победила. Когда человек выбился из сил, деревяшка спокойно легла на место. Ульяна ещё долго не выходила из своего убежища. Наконец Фёдор позвал её. Его голос был уже не таким грозным. Она открыла дверь.

— Собирай на стол, — приказал он.

Уже сидя за столом, уписывая нехитрую снедь и строго глядя на Ульяну, он произнёс:

— Ещё раз услышу... — и погрозил кулачищем, — и ей скажи, чтоб не заикалась.

Ульяна поняла, что тот имел в виду Марфушу.

И вот этот свист. Дочь ловко нырнула под её руку, дверь скрипнула и Марфу только видели.

— Ты смотри... недолго! — только и успела крикнуть мать вдогонку.

И вот он, кустище боярышника, разросшийся так, что издали его можно было принять и за стожок сена. Плотненький, округлённый, с овальной верхушкой. Главные его достоинства были в том, что рос он недалеко от Марфиного дома, а внутри было незаросшее пятно, куда Егор притащил колоду, и они, сидя на ней, прятались там от глаз людских.

Он уже знал о случившемся, мать рассказала. Как та успела об этом узнать, одному Богу известно, и ему хотелось услышать от самой Марфы её решение. Сам он считал, что спасение в одном: он должен её похитить, как это было у их предков. Но вот согласится ли она на это?

Она явилась без промедления. Это уже подало парню надежду. Но в разговоре с ней, к ужасу для себя, он услышал, что бежать она не будет, как и выходить замуж без благословения родителей.

— Я боюсь, — призналась она, — что со мной может случиться то, что и с Ольгой.

Село хорошо помнило, как та бежала со своим возлюбленным, когда её родители хотели отдать дочь за другого. Вскоре её нашли в лесу разодранной ломыгой[4]. Как она туда попала и куда делся её похититель, осталось тайной. Но все, особенно бабы, твердили, к чему приводит самовольство. Без благословения родителей всех ждут подобные несчастья. Трудно, конечно, девушкам после такой обработки было решиться на что-то подобное. Как ни убеждал её Егор, что это дело случая, она ничего не хотела признавать. Он даже решил подарить ей свой любимый ножичек, награду одного боярина зато, что Егор остановил, рискуя своей жизнью, бешено мчавшихся, запряжённых в повозку лошадей. В ней сидел барин. И если б не этот парень, душа боярина улетела бы на небо. Ножичек был дорогой, тонкой работы и выглядел довольно женственно. Рукоять из чёрного дерева была украшена мелкими бриллиантами. А расписное лезвие! Егор знал, что ножичек нравится Марфе. И хотя она его не просила, но глаза её сами обо всём говорили. И он решил смягчить её сердце — подарить этот ножичек. Она с удовольствием его взяла и спрятала на груди со словами: «Это будет моей самой дорогой вещью». Егор на мгновение почувствовал её своей. Но она тотчас охладила его, сказав: «Но всё равно только с согласия родителей». Что на него нашло, но он вскочил и воскликнул: «Не хочешь добром, заберу силой. Я без тебя не мшу», — и схватил её на руки. Как у ней вырвалось это громкое: «Матушка!», она не знает, как-то произвольно, скорее всего от довлевшего над ней страха перед отцом. Мать, выследившая их тайник, на этот раз ринулась за дочерью, чтобы подслушивать их разговор. И когда она услышала голос дочери, не нашла ничего лучшего, как крикнуть сыновей. Проучить незваного жениха у братьев давно была охота. А тут и мать к тому же. Как тут не постараться?

Новгородский боярин Осип Захарович, коренастый мужик, тяжело выбрался из повозки. Потирая онемевшую за сто тридцать вёрст с гаком просёлочной дороги спину, покрякивая, направился к воротам. А по селу пролетело: «Боярин приехал». Кто опечалился: оброк собирать! А кто и обрадовался: пусть-ка судит да рассудит.