– Молод очень этот Месяц, не выделился еще. Но на полоцкие стены в числе первых лез. И раньше примечали: смел сверх меры – как в погоню, так впереди лошади бежит, со смертью спорит, как отступать, так лошадь его едва пятится, но спину не кажет. Смелость же юная проста – он еще иглой не укололся.

– Не выделился, значит, – процедил Иоанн. Из левого нефа напомнили любимцы:

– Государя хулил. Царя российского при побежденных сквернословил! Вот он как выделился.

Замолчали все за столами, ссутулились, нахохлились голуби-воробьи, головушки попригнули, видя, что лицо Иоанна стало таким же серым, как его глаза.

– Что же говорил он про меня? Здесь сам Месяц сказал:

– Когда на стены приступом шел, я государя славил, и было мне легко, а когда государь от своих слов отказался, и я отказался от славы. И шляхтичам полоцким о том кричал, и сейчас говорю: нужно полочан миловать – хотя бы тех, кто остался еще…

Не сдержался здесь Иоанн, ибо больше всякой хулы терпеть не мог возражений. Прорвался его гнев – зашипело в горле. Царь бросил в судимого тяжелый серебряный кубок и угодил прямо в голову – кожу рассек над правой бровью и окровавил ему половину лица. Месяц, сын боярский, так и рухнул на каменный пол как будто замертво, звука не издав. Слуги подхватили его под руки и выволокли из церкви на двор; по пути же приговаривали: «Поделом тебе, поделом!…». А сами, видно, жалели молодого Месяца.

Тем временем государь, стряхивая с рукава вино, сказал своим любимцам:

– После решим, как поступить с этой синицей, – если, конечно, выживет синица. Прости меня, Господи!…

Он наспех перекрестился и продолжил суд.

Выжила синица. Сын боярский Месяц, оставленный в снегу, скоро очнулся. Ночь провел в подвале той же латинской церкви, а наутро вновь предстал перед грозным властителем – грязный, окровавленный, нераскаявшийся.

– Молод очень, – сказали царские любимцы. – Упрямый.

– Не умом живет – меднолобый, должно быть, – заметили иноземцы-наемники. – Покаялся бы, в ноги Иоанну пал, как мы, да жил бы до ста лет. А так сам себя погубит за ничто – за слово.

Но притупился уже гнев царя. Утомился от судов Иоанн и не искал судимому скорой расправы. Однако Месяца не простил. Как видно, не считал государь, что слово – ничто, хотя и отказывался бывало от своих слов. Велел заковать удальца-упрямца в цепи и, принимая во внимание его храбрость в ратном деле, придумал государь оказать Месяцу честь – сослать его в монастырь Соловецкий. И все Иоанновы слова, касающиеся сего приговора и дальнейшей судьбы судимого, были немногочисленны и тверды: надлежало Месяцу содержаться в тех Соловках от прибытия до государской милости, – что означало, скорее всего, до сгноения костей.

Не стал бы, конечно, Иоанн возиться с какой-то мелкой синицей, со столь малым чином, с сыном боярским, не стал бы посылать с осужденным провожатых в такую даль, удавил бы его петлей в здешних подземельях или голову лихую неподатливую, роскошь такую, отсек да закопал без домовины, – если бы не обоз с многоразличным имуществом и дорогими подарками, какой он посылал из завоеванного Полоцка в Соловецкий монастырь к игумену Филиппу, в миру Федору Колычеву, бывшему своему наперснику. Так, с оказией, решил царь и опального отправить в ссылку – любил Иоанн разнообразие в судах и расправах… А может, здесь следует и иначе подумать, – что не в разнообразии дело, а дело в божественном покровительстве. Другого кого царь не стал бы миловать Соловками, и даже высокие дворянские чины, не синицы уж, а орлы да павлины, многажды, бывало, подставляли шеи свои под топор – и рады бы в Соловки, да дальше плахи не пускали. О Месяце же самое время сказать, что с рождения отличила его Богородица от других младенцев. Мать, родившая Месяца, в родах же умерла, чада своего не увидев, тельца его не приласкав и не поцеловав в грудку, – то сделала за умершую Пресвятая Богородица: теплым материнским дыханием овеяла младенца, над сердцем поцеловала его, и поцелуй сей, знак своей любви, пометила тут же родимым пятном – отпечатком прекрасных губ… Видеть тот знак Иоанн, конечно, не видел, и тех баек, что рассказывали о явлении Богородицы в семействе Месяцев над умирающей дщерью, не слышал государь, однако дерзкого юнца пощадил, хотя других отправлял к праотцам и за меньшие провинности. Любил порядок… Из Полоцка обоз вышел в конце февраля – вместе с царем, свитой и со всем войском. И так шли до Великих Лук. Здесь Иоанн распустил свое войско, обозу указал дорогу на Псков, а сам отправился в Москву. Тогда обозные вздохнули вольнее и говорить стали громче, без оглядки. Путь их был прям и накатан, небо ясно. С плеч своих будто сняли груз – не давил на них более тяжелый государев взор. Ехали, радовались жизни… Во Пскове долго не задерживались. Пополнили запасы хлебами, салом и рыбой, помолились в церквях. Также Месяца, закованного в кандалы, ставили пред иконостасом. И еще, не сходя с саней, говорили псковским слово о взятии Полоцка и о своем пути к Белому морю. Нашлось среди псковитян несколько человек, желающих также отправиться в Соловецкий монастырь для поклонения святым его камням. Другие принесли подарки для монастыря – иконы, вино, книги греческие и латинские, просили, чтоб не забыл про Псков в своих молитвах преподобный Филипп, настоятель монастыря, старец, известный добродетелями, смиренномудрием, душевностью, набожностью и трудолюбием далеко за пределами России. С тем и отправились в Новгород. С последней вьюгой вступили в него и с первой весенней оттепелью остались в нем – дальше продолжать путь было невозможно, так как все дороги расползлись, а ручьи, реки и озера переполнились талой водой и разлились. Ждали тепла и сухости. До самого мая сидели обозные при государевых дарах в Великом Новгороде, сидели на Софийской стороне за кремлевскими стенами. А уж тогда, отдохнувшие, двинулись дальше. Но перед тем, как и во Пскове, приняли подношения для Соловков от граждан Новгорода, от монастырей и от самого архиепископа. Здесь тоже были иконы, разная церковная утварь, ткани, краски, воск. Сани сменили на подводы. А новгородцы остались довольны, поскольку ни в чем не уступили псковским.

Только к середине лета обоз достиг Вологды; оттуда Сухоной вышли в Двину; Двиной же спустились к порту Святого Николая, что уж стоял близко к Белому

морю. На малом коче с восемью поморами послали в монастырь человека с вестями. А вернулся этот человек через много дней с тремя парусными ладейками, управляемыми иноками из монастыря. Иноки сложили в ладейки царские щедрые дары, взяли паломников и обозных, среди которых, воинов в кольчугах, было немало людей богобоязненных, от самого Полоцка чаявших лицезреть достославного Филиппа и услышать его, и вышли в Белое море.

Дивное чудо!… Месяц видел в своей жизни много рек, но море – впервые. И оно захватило его – красотой своей, простотой, необъятностью, силой неизмеримою, величавым безмолвием. Это были те же черты, в каких Месяц видел образ Бога. В понятии его отныне море и Творец стали очень близки. И море, разливанное по земле, Месяц восприял такой же твердью, что и Бога на небесах…

Тот день, когда увидели Соловки, был пасмурный и тихий. Поэтому ладейки шли более на веслах, нежели под парусами. Голубовато-серые тучи стояли низко над водой, а поверхность воды была гладкой, молочно-серебристой и даже как будто светящейся в несветлый день. Море это было действительно белое.