Месяц быстро потерял счет времени. Пребывая постоянно во тьме, он вначале подсчитывал дни по приему пищи, которую ему приносили один раз в сутки. Потом ему стало казаться, что пищу и воду приносят чаще, или наоборот – что в монастыре неделями не вспоминают о нем. И, сбившись со счета, узник знал наверное только одно: не месяц и не два обитал он уже в башне, кончилось лето – в принесенной для питья воде он обнаружил однажды кусочки льда.

Всегда один и тот же человек опускал пищу в яму к узнику. В первый же день назвавшись братом Мисаилом, он с тех пор не произнес ни слова и держал себя так, как будто не слышал обращенных к нему вопросов или просьб. Мисаил сей был – сама отрешенность. Он, по виду – простой помор, когда-то отрекся от мира и ушел в себя, и ушел в монастырь. Но отчужденность, живущая в нем, была так велика, что, пожалуй, она распространялась и на монастырь. Должно быть, служа тюремным нуждам и попирая в себе мирские страсти, Мисаил не почувствовал, что стал лучшим, чем был, и что приблизился к Богу. Возможно, что сам он иначе представлял себе служение Богу, нежели внесение к узникам скудной пищи и удаление их нечистот. Он замкнулся и не показывался из себя… Каждый новый приход Мисаила не отличался от предшествующих приходов: над головой у Месяца брякал замок, потом с визгливым скрипом поднималась дверь, и ослеплял свет свечи. Чуть погодя, пообвыкнув зрением, Месяц видел в светлом проеме входа грубое лицо брата Мисаила с ничего не выражающими глазами и плетеную из лыка торбочку, спускаемую в яму на веревке. Обычная здесь пища ржаной хлеб, сельдь или семга, репа. Затем торбочка уходила вверх пустая, дверь с грохотом запиралась, потолок тюрьмы вздрагивал от шагов инока, и комочки сухой земли, проскакивая через щели в потолке, сыпались на солому. И опять воцарялась тишина – тишина нет, тишина-пытка, изнуряющая тишина. Бывало на голову или на грудь лежащему Месяцу сваливались крысы. Вероятно, где-то под перекрытиями у них были норы, из которых они из-за неловкости выпадали. Перепуганные, крысы кричали и метались от стены к стене и стучали лапками по полу. Тогда разгневанный Месяц ловил их и душил и складывал в углу, чтобы потом нагрузить их тушками торбочку Мисаила. Крысы были теплые и мускулистые, лапки же их и хвосты – прохладные.

За время, проведенное в яме, Иван Месяц всю ее ощупал вершок за вершком. Глубиной она была сажени в полторы, не более, стены сложены из кирпича, а пол земляной, застланный соломой, которая от постоянной сыроство многих местах сгнила и представляла собой мягкое и скользкое заплесневелое месиво. Ширина ямы как раз позволяла узнику лежать, вытянув ноги. Воздух был сырой, душный и зловонный. Капельки воды стекали по стенам и падали с балок. Тишина здесь была такая, что казалось, будто во всем мире уж и нет иных звуков, кроме тех, какие сопровождают возню крыс. А темнота лишь изредка нарушалась свечой монаха. Пробуждаясь от сна-мучения, сна-забытья, Месяц даже не открывал глаз, потому что не было в этом необходимости – такой кромешный мрак царил вокруг него.

В первое время после заточения Иван Месяц еще питал надежду на то, что государь, как человек просвещенный и благоразумный, как человек христолюбивый, носящий на груди образ Божий, не лишен милосердия и правдолюбия, а как царь православный благоверный, не язычник какой-нибудь, Иоанн ощутит укоризну в сердце своем от суда неправедного и, сменив гнев на милость, представив вины Месяца в ином свете, заменит свой поспешный указ новым – ведь были и заслуги у опального сына боярского, приступом бравшего полоцкие стены, а еще раньше воевавшего Литву на глухих лесных дорогах. Но так и не дождался указа. Все те же сырые стены отделяли его от мира, все тот же спертый воздух наполнял его грудь, все ту же безысходность встречал он в пустых глазах Мисаила. Постепенно наступило отупление и вместе с ним – равнодушие. Все смешалось: сон и явь. Все перепуталось: он грезил наяву, он мыслил во сне – он лежал под кирпичными полоцкими стенами, и ему спускали сверху торбочки, полные крыс, а он отправлял вверх семгу, царь Иоанн с глазами инока Мисаила стоял по колено в Двине, а вокруг него плавали трупы. Время остановилось: прошлое ушло, будущее не настало… Потом отупление сменилось яростью. Месяц бросался на стены; он обрывал ногти, пытаясь зацепиться за скользкие доски потолка. У него давило в груди от ярости… И явился страх – как завершение всему, что довелось перенести узнику в этом тесном богомерзком подземелье, – страх одиночества, страх подавляющих тишины и мрака, страх лишиться рассудка. Страху, как и заточению, не было видно конца. И жизнь становилась страшнее смерти.

Христианами давно подмечено, что душа человеческая – будто ящерица, во тьме беспокойна, мечется в поисках света; найдя же его, успокаивается. Но свет, о котором говорится, не есть видимый глазом свет. Это может быть и внутреннее прозрение, и откровение, и учение, и путь – как звенья одной цепи. Если нет света в душе, если не беспокоится и не ищет ящерка, то и самый солнечный день покажется мраком, бессмысленным бытием, а сама душа наполнится прегрешениями и обретет страдание, тело же станет через то немощным, а нет вместилищем недуга. Свет души делает человека сильным и зрячим. Счастлив тот, кто знает свой путь, ибо ясный путь делает жизнь человека добродетельной.

Внутренний свет Месяца, потерявшего всякую надежду на вызволение, готов был погаснуть, путь его виделся лишь на три аршина вперед – до кирпичной стены, и не располагал к добродетели. Наверное, безумие должно было поселиться здесь, чтобы мучить узника многие годы, пока сердце его еще могло противиться смерти, пока легкие не обсыпало гнойниками от того смрада, которым они дышали… Но однажды все изменилось как будто к лучшему: инок Мисаил вместо привычной торбочки опустил в яму лестницу. Так Месяца перевели из земляной тюрьмы в каменную и сделали это скрытно, глубокой ночью, когда все население монастыря спало: Мисаил вывел узника из деревянной башни во двор обители и пустил его перед собой по узенькой тропинке в глубоком снегу. Месяц шел босиком, почти что обнаженный, потому что все, надетое на его тело, уже невозможно было назвать одеждами – от одежд остались лохмотья и тлен. Голова Месяца сильно кружилась от свежего морозного воздуха – оттого он даже боялся глубоко дышать. Шатаясь из стороны в сторону, он то и дело сбивался с тропинки в сугроб. Тогда Мисаил помогал ему выбраться из снега и подталкивал вперед.

Так, медленно влачась и надрывно кашляя, Иван Месяц случайно поднял лицо к небу и остановился завороженный: волшебное сияние мерцало над ним – холодно, беззвучно, всеми цветами радуги, но только цвета эти были бледные. Видя это чудо впервые, Месяц однако же знал о нем из греческих книг, в которых оно называлось просто – Северное сияние, и было описано точно, правдиво, немудреными словесами – в том месте, где речь автора зашла о продолжительной северной ночи. Однако и сияние, и ночь, длящаяся полгода, были так чудны, что в них трудно верилось. Нескончаемый летний день и светлые ночи Месяц уже видел по пути на Солонки, теперь же ему представилось обратное и лишний раз убедило в том, что старинным книгам нужно верить, какие бы чудеса там ни описывались… Между тем сияние, мерцающее на небосводе, было так прекрасно и сказочно, что Месяц, не задумываясь, принял его за явившееся ему знамение свыше и поверил в скорое свое избавление от мук. При этой мысли слезы радости навернулись у него на глазах, и, указывая на небо, он сказал Мисаилу: «Вот! Видишь знак Божий!…». Но инок посмотрел на сияние равнодушно, ибо видел его прежде тысячу раз и уже не удивлялся ему. По обыкновению не сказав ни слова, Мисаил подтолкнул Месяца в спину, а потом еще раз и заставил его чуть ли не бежать по тропе.