Разумеется, в данном случае не суть важно, как было на самом деле; и реальный Набоков имеет полное право создавать Набокова вымышленного, если ему так хочется. Я лишь отмечаю, что надо всегда быть начеку, поскольку поверхностных и доверчивых читателей ждет участь набоковских бабочек.

Еще один типично набоковский пример одурачивания обнаруживается в другом предисловии к недавно переведенному роману:

"Мой любимый писатель (1768–1849) сказал как-то о романе, теперь совершенно забытом: Il a tout pour tous[1]…”{3}.

Набоков не раскрывает, кто этот автор, и не поясняет, о чем идет речь. Как выяснить имя любимого писателя Набокова, имея в своем распоряжении лишь цитату из забытого романа и две даты, одна из которых — как обнаружится впоследствии — неверная? Этот автор, вероятно, — хотя и не обязательно — француз; упорные поиски и некоторые замечания в набоковском Комментарии к "Евгению Онегину" [«"Рене", гениальное произведение величайшего французского писателя своего времени…» (Eugene Onegin. Commentary. Bollingen Series LXXII Pantheon Books. Vol. III, p. 98)] приводят к выводу, что это Франсуа (Огюст) Рене, виконт де Шатобриан (1768–1848), чья дата смерти указана в Комментарии к «Онегину» правильно. И что это доказывает? Ничего, кроме того, что тот, кто берется за чтение автора-садиста вроде Набокова, должен иметь под рукой энциклопедии, словари и записные книжки, если желает понять хотя бы половину из того, о чем идет речь (забытый роман я так и не раскопал). Это немного досадно, поскольку произведения искусства могут потребовать умственных усилий, несоразмерных пользе, от них получаемой, — хотя литературные головоломки порой увлекательны. Читатель обязан быть исследователем{4}.

Мое третье вводное замечание можно проиллюстрировать отрывком из набоковской "Защиты Лужина", романа о блестящем и несчастном шахматисте. Однажды вечером жена Лужина наконец-то избавилась от надоедливых гостей и "быстро обняв мужа, стала целовать его — в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое ухо, — соблюдая строгую череду, им когда-то одобренную"{5}. К этому моменту романа сострадательная жена Лужина — одна из самых сердечных героинь Набокова — делает все возможное, чтобы отвлечь мужа от мыслей о шахматах, поскольку эта мономания уже привела его к серьезному нервному срыву. Но несмотря на всю свою старательную заботливость, она не видит — а он подсознательно отмечает, — что линия, образуемая этой странной оскуляторной последовательностью, в точности имитирует ход шахматного коня. Это типично набоковская деталь. Все имеет значение; внутренние связи скрыты под поверхностью. Читатель должен продвигаться медленно и мыслить логически.

Мало кто из писателей требует от своей аудитории больше, чем Набоков. Настоящая работа призвана продемонстрировать некоторые задачи, встающие перед читателем в процессе медленного, пытливого и вдумчивого изучения деталей. Исходные данные предполагают, что идеальный читатель «Лолиты» должен быть опытным литературоведом, свободно владеющим несколькими европейскими языками, Шерлоком Холмсом, первоклассным поэтом и, кроме того, обладать цепкой памятью.

2

Перед тем как перейти к рассмотрению обширной темы литературных аллюзий «Лолиты», я хотел бы дать несколько примеров тех заботливо приготовленных Набоковым деталей, которые нужно держать в памяти, и связей, которые следует устанавливать, дабы испытать восторг узнавания и уколы эстетического наслаждения. К примеру, Гумберт сообщает, что, впервые подъезжая к дому Шарлотты Гейз, "мы едва не раздавили навязчивую пригородную собаку (из тех, что устраивают засады автомобилям)" (с. 49). Несущественная деталь? Нет. Пес отставного старьевщика — это одна из тропок сюжетного лабиринта Набокова. Несколько месяцев (и много страниц) спустя машина Фреда Биэля, уворачиваясь именно от этого сеттера, вильнула и сшибла Шарлотту Гейз в тот самый момент, когда Гумберт, казалось, очутился в безвыходном положении; превратность судьбы — и он становится единственным опекуном и хозяином Лолиты. Не будь этой собаки, Гумберт потерял бы Ло навсегда.

Другой пример. Когда Гумберт приезжает в лагерь «Ку», чтобы забрать Лолиту, то домик, где находилась контора лагерной начальницы, указывает ему угрюмый "хулиганского вида рыжий мальчишка" (с. 138), которого, как мы узнаём впоследствии, зовут Чарли. А, уезжая вместе с Лолитой, Гумберт говорит себе: «Прощай, лагерь «Ку», веселый «Ку-Ку», прощай простой нездоровый стол, прощай, друг Чарли» (с. 139). В ту же ночь Гумберт впервые обладает Лолитой. Но Лолита признаётся ему, что она и ее подруга Варвара частенько переправлялись на остров и по дороге по очереди «отдавались», говоря словами Гумберта, "молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли" (с. 170). Так мы узнаём, что Гумберт, сам того не подозревая, столкнулся с первым обладателем Лолиты. Отсюда следует еще более занятный и жутковатый вывод, которого Гумберт в тот момент сделать не мог. Уезжая из лагеря вместе с Лолитой, Гумберт без комментариев констатирует: "Позади был длинный день, утром она каталась на лодке с Варварой… и еще занималась кое-чем" (с. 152). Если читатель вспомнит об этом через двадцать страниц, когда будет читать «признание» Лолиты о Чарли Хольмсе, то придет к интересному заключению: утром Ло была в кустах с Чарли, а ночью в постели с Гумбертом — гротескное двойное обслуживание, относительно чего ревнивого Гумберта милосердно оставят в неведении.

Если мы перепрыгнем от первого дня гумбертовского контроля над Лолой к последнему, то обнаружим другой пример авторской иронии и необходимости внимательного чтения. Когда Куильти забирает Лолиту из Эльфинстонской больницы, Гумберт находится в ближайшем мотеле. Время — чуть позже двух часов дня. Дату можно вычислить. В тот самый день, когда Гумберт слег с простудой, "в городе меж тем начали справлять великий национальный праздник, судя по мощным хлопушкам — сущим бомбам, — которые все время разрывались…" (с. 301). Без пяти два Гумберту заботливо звонят из больницы; он заверяет сиделку, что не появится раньше завтрашнего дня. А на следующий день узнаёт, что Лолиту выписали из больницы — и из его жизни — сразу после двух часов. В следующей главе, кратко описывая свой июньский и июльский маршрут, Гумберт ненавязчиво замечает, что они с Ло прибыли в Эльфинстон "за неделю до Дня Независимости" (с. 304). Куильти с чисто набоковским чувством юмора исхитрился освободить Лолиту 4 июля. Но, к счастью, Гумберт не сумел установить связь и не уловил жестокой иронии{6}.

И наконец, последний пример набоковских штрихов и нюансов — сквозное прохождение тех или иных тем — может служить своего рода мостиком к обсуждению литературных аллюзий. В послесловии («О книге, озаглавленной "Лолита"») Набоков замечает, что список учеников класса Рамздэльской школы (с. 67–68) — это один из образов, которые он, вспоминая «Лолиту», всегда выбирает для особого своего услаждения