тело Александры Симоновой, 21 года от роду, младшей дочери богатого фабриканта Аристарха Симонова. Девушка лежала на кровати, скрученная предсмертной мукой. Из ее груди торчала рукоять кинжала. На прикроватном столике обнаружился обрывок бумаги, где девичьим почерком (несомненно принадлежащим покойной) было начертано: «Я не могу этого вынести!». Близкие Симоновой показали, что у той в последнее время возникли размолвки с горячо любимым женихом, Федором Григорьевым, отчего она и переехала во флигель Островской. Слуг в ночь своей смерти она отпустила, следов взлома и борьбы обнаружить не удалось. Полиция была только рада объявить гибель Александры самоубийством и закрыть дело.

Совсем другой версии придерживались сестра покойницы, Наталья Симонова, и их лучшая подруга Ксения Миронова. А так, как вторая росла барышней экзальтированной и впечатлительной, ей-то и пришла в голову идея — провести во флигеле спиритический сеанс и вызвать дух Александры в годовщину ее гибели. Она же нашла для этого идеального кандидата — мадам Дафну Жаме. Французская дама-медиум, якобы, успела наделать шуму в Петербурге, но Мироновой каким-то образом удалось «забронировать» говорящую с духами на один вечер. Флигель, как оказалось, так и стоял пустым весь год — к досаде купчихи Островской никто не горел желанием въезжать в дом самоубийцы!

В результате этим вечером в Лештуковом переулке решили собраться шестеро — Ксения, Наталья, Лидия (на правах общей подруги), Фальк (девушка объявила, что без жениха участвовать не будет, а врач по итогам сеанса им может еще как пригодиться), Федор Григорьев и несравненная мадам Жаме.

По мере поездки рассказ невесты все-таки сделал то, чего не удалось достичь шквалистому ветру с колючим снегом — породистое лицо Василия Оттовича, обращенное к проносящейся мимо гранитной ограде реки Мойки, приобрело явственно страдальческий вид.

***

Неприятности начались сразу же. Выйдя из саней, Лидия умудрилась найти единственную, слегка присыпанную свежим снегом, заледенелую лужу на всей улице. Девушка ойкнула, ее ноги взмыли вверх, и прежде, чем Фальк успел подхватить невесту, Шевалдина рухнула на землю. На крыльцо флигеля она взошла уже облепленная снегом, хромающая и крайне недовольная.

Внутри их ждали две девицы — одна трепетная, с белокурыми кудрями и мечтательными глазами (несомненно Ксения), вторая закутанная в черное, вся состоящая из прямых линий и острых углов (очевидно Наталья). Взгляды, которыми они одарили Василия Оттовича после того, как Лидия представила его, соответствовали внешности. Ксения смотрела восторженно-восхищенно, Наталья — настороженно-неприязненно. Фальк, как всегда, остался вежливо-непроницаем.

Флигель нес все следы дома, стоявшего необитаемым целый год — пыль, убранная в чехлы мебель, стылый холод (гости не стали раздеваться, а девушки даже осталась в перчатках) — и снова пыль, пыль, пыль повсюду. Освещение не зажигали — за исключением десятка свечек, расставленных по периметру гостиной и столовой. Естественно, на наряженную елку и накрытый праздничный стол рассчитывать не приходилось.

— А могли бы сидеть дома и вкушать гуся в ананасах, — как бы между делом шепнул Фальк на ухо невесте, за что удостоился тычка локтем.

— Мы не последние? — громко спросила Лидия.

— Нет, пока не приехали Федор и мадам Жаме, — ответила Ксения. — Ой, дорогая, ты хромаешь?

— Пустяки, пройдет, — отмахнулась Лидия. — Тут у усадьбы такой коварный лед…

— Да, год назад было так же, — мрачно заметила Наталья. — Я тоже на нем поскользнулась, когда… — она осеклась, словно ей не хватило дыхания, но затем твердо продолжила: — Когда услышала про несчастную Сашеньку.

От дверей раздался топот сапог и вскоре в вестибюль прошел молодой человек — высокий, стройный, с выразительными голубыми глазами. Очевидно, что некоторые дамы находили такую внешность неотразимой. Одет он был со вкусом, но опытный глаз доктора заметил, что его шуба и костюм выглядели несколько поношенными, словно у молодого человека недоставало денег на обновку.

— Федечка, ты пришел! — обрадовано воскликнула Ксения.

— Конечно! Сашенька была мне дорога, я не мог упустить возможность в последний раз услышать ее голос! — порывисто воскликнул Григорьев. Как показалось Фальку — довольно фальшиво. Фыркнув себе под нос, он отправился осматривать единственные освещенные комнаты. Он обратил внимание на дверь, ведущую из гостиной. Над ней висел венок засохших цветов, готовый рассыпаться в пыль.

— Там лестница в комнаты второго этажа, — сказал тихий голос за спиной. Другой на месте Василия Оттовича содрогнулся бы от внезапного ужаса, но доктор, привыкший к внезапным явлениям своей кухарки, Клотильды Генриховны, не повел и бровью.

— Там и нашли Александру? — повернувшись, спросил Фальк у Натальи.

— Да, — кивнула мрачная девушка.

— И вы действительно рассчитываете сегодня услышать голос ее духа? — полюбопытствовал доктор.

— Я рассчитываю сегодня услышать правду, — просто ответила Симонова.

Вновь стукнула входная дверь. В прихожей возникла закутанная в шаль женщина, внешне напоминающая человекоподобного прямоходящего стервятника. Она остановилась, втянула носом воздух и прокаркала:

— Горе! Горе! Чую, горе витающее над этим домом!

— Мадам Жаме! — воскликнула метнувшаяся ей на встречу Ксения.

— Да! Да! Я пришла, драгоценное дитя мое! — объявила медиум. Она выставила перед собой руку и начала водить ею из стороны в сторону, словно на ее ладони внезапно открылся зрячий глаз. — Духи! Кругом духи! Я слышу их голоса! Духи, ответьте мне!

Из гостиной донеслась одинокая басовитая нота, будто кто-то нажал на клавишу нижней октавы расстроенного пианино.

***

Ужас, поначалу охвативший всех в прихожей (включая, если судить по выпученным глазам, мадам Жаме), сменился раздражением, когда за одной нотой последовала следующая, складываясь в знакомый мотив. До-фа-фа-фа, соль-ля-ля-ля. А затем хорошо поставленный голос печально пропел:

— O Tannenbaum, o Tannenbaum, wie treu sind deine Blätter!

— Прошу меня извинить на секундочку, — покраснела Лидия и вышла из прихожей.

Перед пианино с глубокомысленным видом стоял Василий Оттович, явно примеряясь к тому, чтобы продолжить вечер традиционных немецких рождественских песен.

— Если ты немедленно не прекратишь, то, клянусь, сегодня ночью в этом доме найдут еще одного покойника! — рассерженно прошипела Лидия.

— Пара минут такого театра — и я сам скончаюсь, — вполголоса пообещал Фальк. — Ты хоть слышала ее? Хоре, хоре, драхоценная, крухом духи! Предположу, что сей чудный прононс очень характерен