раз, признаться, я очень хотела

Все оставить как есть и вовсе

                                                                 не возвращаться.

Замкнулась в себе,

Захлопнулась, словно ракушка, —

Пришлось им кричать и звать,

И червей от меня отдирать,

                                    как прилипшие жемчуга нити.

Умирать —

Искусство не хуже прочих. В нем

Я достигла изрядного совершенства.

Я умираю весьма убедительно.

Я умираю очень по-настоящему.

Полагаю, можно сказать: истинно —

                                                                              дар Божий!

Не очень трудно погибнуть в камере,

Не очень трудно и быть погребенной

                                                                                  в могиле.

Но театральный процесс

Возвращенья к дневному свету,

В то же место и к тем же лицам,

                                                               к тем же хамским

Веселым крикам:

«Чудо, какое чудо!» —

Вот это, признаться, бесит.

За все – отдельная плата:

За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,

За то, чтоб сердце мое послушать, —

Да бьется, конечно, бьется.

И отдельная плата – большие,

                                                           серьезные деньги —

За слово из уст моих, за касанье,

За капельку крови,

За прядку волос, за малый клочок одежды.

Вот так-то, герр Доктор.

Так-то, герр Враг.

Я – ваш шедевр,

Сокровище, драгоценность,

Дитя золотое,

Что взрывается криком.

Я в танце сгораю.

Не думайте: я достойно ценю величие

                                                                  вашей заботы.

Прах и пепел:

Мешай его, тычь кочергой —

Нет ни костей, ни плоти,

Только брусочек мыла,

Кольцо обручальное

Да золотая зубная коронка.

Герр Бог и герр Люцифер,

Осторожнее.

Берегитесь.

Восстаю я из пепла, встряхнув

Рыжими волосами, —

И мужчин глотаю как воздух.

Тюльпаны

Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.

Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.

Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,

И падает свет на белые эти стены, эту постель,

                                                                                                    эти руки.

Я – никто. У меня и взрывов безумия —

                                                                                       ничего общего.

Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,

Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.

Под затылком – подушка, край простыни —

                                                                                          у подбородка:

Голова – точно глаз меж белыми веками,

                                                            не желающими сомкнуться.

Глупая ученица – как много придется освоить!

Медсестры выходят и входят, не раздражая, —

Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,

Делают что-то руками, одна – совсем как другая,

Даже не скажешь, как их много на самом деле.

Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,

Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,

                                                                            легонько ее касаясь.

Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.

Я потеряла себя. Я от вещей устала —

От чемоданчика лакированной кожи,

                                                             что как таблетница черная.

Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,

И их улыбки впиваются в кожу,

                                                             как веселые тонкие крюки.

Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний

                                                                                        грузовой катер

Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.

Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.

Испуганная, нагая, на зеленой каталке,

                                                          средь пластиковых подушек,

Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,

                                                                 и груда белья, и книги —

А потом надо мною сомкнулись воды.

Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.

Я вообще не желала цветов. Я просто хотела

Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть

                                                                            совершенно пустою.

Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы

                                                                                                  подобной:

Мир в душе настолько огромен,

                                                                        что даже ошеломляет,

И он ничего не просит, лишь табличку с именем

                                                                  да пару прочих безделок.

Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —

Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.

Тюльпаны, если вообще заметить,

                                   были уж очень красны. Они обжигали.

Даже через обертку я слышала, как они дышат

                                                                                                    тихонько

Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —

                                                                              непослушные дети.

Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.

Они так легки – они будто плыли, меня же к земле

                                                                                              прижимали,

Тяготили своими яркими языками и цветом,

Будто десяток маленьких, красных свинцовых

                                                                        грузил у меня на шее.

Никто никогда раньше не наблюдал за мною —

                                                                   ну, а теперь наблюдают.

Повернулись ко мне тюльпаны,

                                                               а в спину смотрит окно —

В нем ширится свет с утра,

                                                       а к вечеру медленно меркнет,

И я вижу себя – плоскую и нелепую тень

                                                                          из кукольного театра

Меж солнечным оком и взором тюльпанов.

У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.

Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.

Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,

Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.

Но тюльпаны его наполнили громким звуком.

Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —

Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна

                                                                                   лодки моторной.

Они обращают мое внимание: как хорошо

Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.

Похоже, от них греются даже стены.

В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;

Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,

И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает

Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.

Вода, которую пью я, солона и тепла,

                                                                         точно волна морская,

И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.