он – в темных очках?

Что ж удивляться, что он предпочитает

                                                                               черную рясу?

Вот он идет, меж сплошных рыбаков,

                                                          охотников на макрель,

И те к нему обращают спины, как стены,

И сжимают в руках черно-зеленые ромбы,

                                                            как новые части тела.

И море, покрывшее их кристаллами соли,

Прочь ускользает, как тысяча змей,

                                       с долгим и злобным шипеньем.

(II)

Черный башмак не ведает жалости ни к кому —

Да и с чего бы? То – гроб для мертвой ноги,

Большой, лишенной жизни и пальцев ступни

Святого отца, что измеряет глубину своей книги.

Узор купальника, изгибаясь, перед ним

                               склонился, как декорация в театре.

Дерзновенные бикини кроются среди дюн, —

Груди и бедра, кондитерский сахар

Кристалликов белых, мерцающих

                                                                  в солнечном свете,

Пока открывает глаз свой зеленая заводь,

И тошнит его от всего, что уже заглотил он, —

От всех этих ног и рук, и обличий, и криков.

                                                       За кабинками из бетона

Двое влюбленных сдирают с себя

                                                                    липучки застежек.

О, белизной обрамленное море,

Я вдыхаю тебя, точно чашу, —

                                               и сколько же соли в горле…

Зритель тянется, трепеща,

Длинный, будто рулон ткани,

Сквозь тихую злобу и травы,

Волосатые, точно интимные части.

(III)

На балконах отеля сверкают предметы.

Предметы, предметы —

Инвалидные кресла стальные,

                                                         алюминиевые костыли.

Я чувствую соленую радость. С чего мне гулять

В полосе прибоя, от морских желудей пятнистой?

Я – не сиделка, заботливая, в белом,

Я – не улыбка.

Вон, ребятишки рыбачат – удочки, крики, —

А сердце мое слишком мало, чтоб стать

                         перевязкой для их горестных ошибок.

Вот бок человека: кровавые ребра,

Нервы, торчащие, будто древесные ветки.

                                                                                        Рядом —

Хирурга зеркальный глаз,

Фасетчатый глаз познанья.

В номере, на полосатом матрасе,

Уходит из жизни старик,

И жена хоть и плачет навзрыд,

                                                              а ничем не поможет.

Где же глаза – камни, желтые, драгоценные,

И сапфир языка, припорошенный белым пеплом.

(IV)

Фигурка со свадебного торта

                                                            в бумажной оборке —

Значительным выглядит он сегодня.

Обладание им – как обладанье святыней.

Медсестры в крылатых чепцах уж

                              не столь прекрасны, как прежде, —

Темнеют, словно захватанные гардении.

Свернули постель, от стены отодвинув.

Пора завершать. Так надо. Это ужасно.

Что надето на нем? Пижама?

                                                        Вечерний костюм ли —

Под глазированными простынями, на фоне

                    которых профиль его, белый, как пудра,

Выделяется столь беззащитно?

Нижнюю челюсть его книжкой подперли,

                                                                      пока не окоченеет,

Скрестили руки, когда-то руки иные трясшие

                                                                                  на прощанье.

Выстиранные простыни развеваются

                                                                              в свете солнца,

Наволочки роняют капли воды, словно пота.

Это – благословенье. Благословенье:

Длинный дубовый гроб, цветом как мыло,

Носильщики любопытные, свежая дата,

Что очень спокойно пишет себя серебром

                                                                                          на камне.

(V)

Серое небо – ближе. Холмы, зеленые, точно море,

Вдаль вздымают свои изгибы, уклончиво

                                                                               пряча долины,

Долины, в коих блуждают мысли жены, —

Практичные, грубоватые лодки,

Груженные платьями, шляпками, сервизами

                                 из фарфора и замужними дочерьми.

В гостиной дома из камня

Одинокая занавеска порхает в открытом окне —

Порхает и бьется, как пламя свечи жалкой.

Вот он, язык мертвеца: помни, ты помни!

Как он сейчас далеко, а былые его дела

Окружают его, как мебель в гостиной,

                                                                как интерьера детали.

Вокруг собирается бледность —

Руки бледны и соседские лица,

Восторженно бледный ирис кивает головкой.

Летят в пустоту голоса: помните нас!

Пустые скамейки воспоминаний глядят на камни,

Синие вены – по мраморным белым фасадам.

                                 Яркие, будто желе, вазы нарциссов.

Здесь так красиво – это ведь место покоя.

(VI)

Ах, как естественно толсты эти листья лаймов!

Подрезаны кроны шарами. Строй деревьев —

                                                                          до самой церкви.

Голос священника, воздух прозрачный взрезая,

Встречает усопшего прямо у врат

И взывает к нему. А холмы вдалеке вспоминают

                                                  утихший звон колокольный:

Пишут о нем сияньем пшеничных полей

                                                                        по земле суровой.

Как цвет называется этот?

Запеченная кровь раскаленных стен,

                                                                исцеляемых солнцем,

Запеченная кровь бесполезных культей

                                                              и сердец обожженных.

Черен вдовы карманный молитвенник.

                                                   Три дочери – с нею рядом.

Она – обязательна среди цветов.

                                                                Лицо ее морщинисто,

Будто простыни на супружеском ложе,

Которых уже никогда не постелет.

А рядом – небо, тяжкое от фальшивых улыбок,

Проплывает за облаком облако,

И цветы из букета невесты хранят свою свежесть,

И невеста – душа, в тишине и покое,

А жених – краснолиц и скучен, без черт на лице.

(VII)

За стеклами окон машины

Мир мурлычет, скрытный и нежный.

Неподвижная, в темном костюме,

                                                                я – часть процессии,

Медленно тянущейся за катафалком,

А священник – наш флагман,

Ткань сутаны его потрепанная, жалкая и