Следовало бы поесть основательнее, сидеть он собирался долго. Но Юс решил, что наверстает потом: все равно, когда пишешь, есть не хочется. А в общежитии осталась картошка, еще килограмма два, и майонез, и толика салата, а на обратном пути в ночном магазине можно будет купить сливок и чаю, чтобы наесться перед сном до отвала.

Юс доехал до Площади на метро, и вышел у Вечного огня. Осмотрелся, — пустынно. Хорошо. По холодному апрельскому небу ползли редкие облачка. Было холодно. Солнце уже низко висело над горизонтом, и лучи венчающей обелиск звезды уже заискрились багрово-алым. Юс разложил планшет, достал из сумки раскладной рыбацкий стульчик, уселся. Взял в зябнущие пальцы карандаш. Но ни единого штриха положить на бумагу не успел.

На Площади вдруг стало очень тихо. Юс не сразу понял, что это из-за внезапного, короткого грохота, мгновение назад стихшего. Потом, будто плеснули стакан воды, сыпануло в стену битым стеклом, заскрежетала об асфальт резина. Юс оглянулся: на Приречной улице, там, где сбегающая с холма улица втекает в самое начало Площади, стала, уткнувшись радиатором в подъезд, большая серая машина. Из задней ее двери на четвереньках выкарабкивался маленький толстый человечек. Выбрался на асфальт, засеменил резво — нога-рука, нога-рука, — и тут грохнуло снова. Резко, раскатисто. Человечек тоненько завизжал, опрокинулся навзничь.

Юс стал судорожно покрывать штрихами бумагу. Исчеркал один лист, сорвал, исчеркал второй. Выползшая из-под машины вязкая змейка вдруг расцветилась, сверкнула, — и тут же из раскрытых дверей выметнулось косматое, чадное пламя. Закричала женщина. Тут побежали из-за домов откуда-то взявшиеся черно-пятнистые, и кого-то уже повалили, поволокли. Взвизгнув тормозами, влетел на Площадь джип охранки. А Юс, как завороженный, продолжал исчеркивать лист за листом. Прекратил он только тогда, когда ему в лицо ткнулся черный, кисло воняющий горелым порохом автоматный ствол, и хриплый голос скомандовал: «Руки! Руки на загривок, живо! »

Юса били ногами и кулаками. Трясли, орали в лицо: «Сука, где ствол?! » Сцепив руки за спиной, погнали. Он упал — его подхватили за шиворот, как кутенка. Сунули в омоновский фургон, бросили лицом вниз. Во дворе участка швырнули в смрадную лужу подле контейнеров с мусором. Приказали подняться. Юс ворочался в луже со сцепленными за спиной руками. Упершись головой в грязь, подтянул под себя ноги. Встал на колени. И тут же опрокинулся навзничь от удара ногой. Над ним снова заорали: «Встать! » Он снова попытался и снова упал, опрокинутый ударом. На третий раз встать не смог, и его, лежачего, били ногами прямо в луже, брызгая грязью. А потом потащили в подвал и прицепили за наручники к трубе под потолком.

Юс сперва молчал. Потом закричал. Потом — истошно завыл, пока не сорвал голос и не обессилел. Было очень больно. Юс не знал, что в его теле может поместиться столько боли. Она накатывала, как раскаленная желчь, заполняла тело до самой последней клетки, до корней волос. Юс целиком растворился в ней. Ни жары, ни холода, ни тяжести, ни звуков — только боль. Юс не почувствовал, как наручники разомкнули, и не слышал что ему приказывали. А затем боль взорвалась и полетела брызгами, унося его с собой.

Свет щекотал. Мягкое тепло на щеках. Словно сыпался пух. Юс осторожно разлепил веки. Свет тек из-под потолка, из узких зарешеченных окон. Золотистый, пыльный, осязаемый — живой. Беленый потолок прочертила полосатая тень. Под ней — побелка на стене на метр от потолка, ниже — желто-коричневая тусклая краска. Кровати напротив. Тумбочки. Слабый запах хлорки, еще чего-то неразборчиво медицинского. Очень тихо. Кажется, вдалеке журчит, стекая по трубам, вода.

Юс попробовал пошевелиться и обнаружил, что привязан к кровати ремнями — широкими, потертыми, из подбитой войлоком кожи. А левая рука металлическим кольцом прицеплена к стойке с бутылками и трубками, и от нее прозрачная трубка тянется к воткнутой пониже локтя игле.

Боли не чувствовалось. Но во всем теле бродил тяжелый, лихорадочный жар. Кружилась голова. Юс попробовал оторвать ее от подушки и тут же уронил снова — к горлу подкатила тошнота. Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в потолок. Ощутив внизу живота тянущее, распирающее нытье, позвал нерешительно: «Эй, здесь есть кто-нибудь? Мне нужно! » Подождал — но никто не появился. Крикнул еще раз, громче. Где-то слева щелкнул, поворачиваясь, язычок замка, и перед Юсом появился парень в белом халате поверх пятнистого маскировочного комбинезона.

— Сцать захотел? — спросил парень угрюмо. — Сейчас!

Он сунул под прихваченное ремнями одеяло резиновый шланг, ухватил жесткими холодными пальцами обмякший член Юса и сунул в дыру шланга. Скомандовал: «Сцать! » Подождал.

— Ты чего баламутил, если сцать не хочешь? — спросил парень.

— Я сейчас, — сказал Юс, мучительно краснея. — Трудно так. Не привык.

— Привыкай. Ты у нас не одну неделю… Че, не выходит? Глаза закрой. Закрой, говорю, глаза. Сцы теперь. … О, зажурчал. Давай, давай… О как! — сказал парень удовлетворенно, глянув в эмалированную посудину, к которой присоединялся шланг.

— Ты только в кровать не надумай, — сказал он, выдергивая шланг. — А то мы раз в три дня только меняем. Будешь обосцаный, попреешь.

— А где я? — спросил Юс

— Зови, если что, — сказал парень, — не стесняйся.

Он нес посудину бережно, будто лоток с яйцами. Дверь щелкнула, открываясь, и Юс снова остался один. Но ненадолго. Он лежал, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь, качаясь на границе между забытьём и явью, — и то ли с той, то ли с другой ее стороны к нему пришли Голоса. Их было несколько, мужских и женских. Один визгливый, истеричный. Другой холодно-презрительный. Третий спокойный. Четвертый холодный и сильный, роняющий слова, как куски свинца. Они рассказывали, спорили, соглашались, возражали, выкрикивали ругательства. Но едва Юс пытался прислушаться, сосредоточиться, уплывали, исчезали, превращались в смутный, давящий на уши гул. И возвращались снова сквозь дрему. Он различал отдельные слова: «Точно он… он… пустили паровозом… он… дайте мне… отдадим… стрелял же, сволочь… отдадим… » Слова не складывались во фразы, казались бессвязными и бессмысленными, но от них становилось тревожно. Какие-то голоса пугали, некоторые мучили, как зубная боль, а некоторые хотелось слушать, кивать им и соглашаться. Голоса притягивали. Юс старался уловить смысл — и поддакивал, возражал, просил, отнекивался.

Из окон ушло солнце, и в комнате включили свет — люминесцентный, резкий. Словно плеснули в лицо холодной водой. Тогда дверь открылась снова, но зашел не давешний парень, а целая толпа, семь или восемь мужчин и женщин в новеньких белых халатах, все с одинаковым напряженным выражением на лицах. Вошедшие обступили кровать Юса, и один из них — высокий и лысый, с торчащей из нагрудного кармана золотой авторучкой — поводил рукой перед носом Юса и спросил: «Вы меня слышите? Если вам трудно говорить, моргните дважды».

— Слышу, — сказал Юс, моргая.

— Отлично, отлично, — сказал лысый. — А как у нас с перепонками? Левое ухо нормально?