Но должно же быть какое-то объяснение тому факту, что эта «кучка профессиональных революционеров» имела большинство в Советах по всей России?

Уникальное по темпам развитие капитализма в стране на рубеже XIX‑XX веков — еще один важный «мистический» тезис, из которого прямо вытекает: в Октябре страна свернула со столбовой дороги цивилизации, пошла по тупиковому пути. Научный руководитель факультета политологии Высшей школы экономики Марк Урнов заявляет: «Россия перед революцией, как известно, развивалась бешеными темпами, создавалась мощная промышленность, вплетенная в мировое хозяйство, и возникали образцовые фигуры российских предпринимателей… Не только крупная промышленность, не только высокие заработные платы… В России никогда рабочие не получали относительно столько при советской власти, сколько они получали при капитализме!»[7]

Картину портит лишь один, зато неоспоримый и очень принципиальный исторический факт: три последовательные революции потрясли страну в первые два десятилетия XX века. Что они представляли собой — заговор? Или, такие объяснения тоже приходится слышать, сытый бунт? История рисует нам несколько иную картину (подробнее об этом в моей работе «Сумерки Российской империи» — М.: «Вече», 2011). Но в этом случае нужно разобраться, что случилось с российским капитализмом? Как от интенсивного роста начала века он скатился до разрухи конца 1916 — начала 1917‑го годов? Кто или что явилось причиной краха? И более того — существовал ли в России капитализм, или мы втискиваем в рамки привычных определений совершенно иную сущность?

Советская историография развивалась под существенным гнетом идеологии, в частности, будучи вынуждена трактовать исторические события в рамках марксистско-ленинской теории. Неверным было бы сказать, что сегодня знак просто изменен на противоположный. В современной России отсутствует сколько-нибудь четко сформулированная идеология, что приводит в нашем случае к катастрофическим результатам: легитимация развала советского строя осуществляется через его тотальное очернение и отрицание. Бессмысленно даже и в академической дискуссии поднимать вопрос о причинах катастрофы 1991 года — с вероятностью, близкой к 100 процентам, в ответ будет озвучено ритуальное «система была нежизнеспособна».

Нужно ли говорить, что построенное на подобного рода всеобъемлющих утверждениях упрощенчество лишь еще больше уводит нас от понимания исторических процессов? Американский историк и советолог Р. Даниелс в статье «Россия на рубеже XXI века» отмечает: «Удивительные события 1991 года способствовали закреплению почти универсального стереотипа в отношении рухнувшего режима. И в России, и за границей его считают провалившимся экспериментом длиною в семьдесят четыре года… Данное суждение проистекает из буквального, упрощенного понимания коммунистической идеологии как определяющего фактора советской жизни»[8].

Что мы сегодня знаем об истории глубоких изменений, которые прошла наша страна? На бытовом, идеологическом уровне, даже в научной дискуссии мы раз за разом скатываемся к внеисторическим обобщениям. А ведь система, попавшая под уничтожающую критику, по признанию американского советолога была сформирована историческим наследием России — не считая не менее важных требований модернизации.

Через три революции, Мировую и Гражданскую войны, через Великую Отечественную войну наша страна прошла, выдержав вызовы истории. Которые состояли — не больше, и не меньше — в «мобилизации национальных ресурсов ради выживания России». На этом пути наша страна стала одной из двух мировых сверхдержав. Второй полюс — США — не видел войн на своей территории с середины XIX века.

Все это стало возможным благодаря созданию реальной альтернативы капитализму, параллельной форме модернизации. Этот факт признают за океаном, но от него просто отмахиваются у нас. Много ли мы вообще можем припомнить альтернативных форм, не говоря уже о столь значимо эффективной?

Нужно заметить, что происходящее в России отнюдь не уникально. Отрицание собственного опыта, истории, болезненная концентрация на недостатках, выпячивание язв и стремление к огульному покаянию за все свершенное и несовершенное — похоже, что это является определенного рода закономерностью для стран, переживших революционный слом. Известный французский историк XIX века Жюль Мишле обращался к современной ему интеллектуальной элите: «Важно выяснить, насколько верно изображена Франция в книгах французских писателей, снискавших в Европе такую популярность, пользующихся там таким авторитетом. Не обрисованы ли в них некоторые особо неприглядные стороны нашей жизни, выставляющие нас в невыгодном свете? Не нанесли ли эти произведения, описывающие лишь наши пороки и недостатки, сильнейшего урона нашей стране в глазах других народов? Талант и добросовестность авторов, всем известный либерализм их принципов придали их писаниям значительность. Эти книги были восприняты как обвинительный приговор, вынесенный Франциею самой себе…»[11]