— Ну, как тебе родители аппаратуру не купили еще?

— Нет, — отчего-то виновато ответил Раздолбай.

— Так ты потребуй!

Виноватый Раздолбай развел руками и издал смешок, который однозначно переводился как: «У них потребуешь…»

Требовать чего-либо у родителей Раздолбай никогда не решался, а если приходилось просить, всегда чувствовал, как потеют руки и сжимается от почтительности в голосе горло.

Решай судьбу раздолбайских желаний податливая мама, редкие просьбы не сопровождались бы таким волнением, но главным в доме был дядя Володя, а перед ним Раздолбай терялся и робел, как пигмей перед великаном. Он даже не смел называть своего отчима на «ты», хотя тот просил об этом, и, стесняясь в то же время официального «выканья», вовсе избегал прямых обращений и глаголов с предательскими окончаниями. Приглашая отчима к столу, он говорил «еда на столе» вместо «иди есть», а подзывая его к телефону, сообщал «там звонят», вместо «возьми трубку».

Сложнее всего было говорить о дяде Володе в третьем лице или окликать его. Называть приемного отца по имениотчеству казалось чересчур официальным, по имени — панибратским, а добавлять слово «дядя» к имени человека, с которым живешь в одном доме, с каждым днем становилось все более неловко.

— Дяди по улице ходят! Сколько я вам «дядей» буду? — психанул однажды отчим, услышав, как мама и Раздолбай называют его между собой «дядя Володя».

— А как ему тебя называть? — спросила мама.

— По имени и на «ты».

— Хорошо, — согласился Раздолбай, но преодолеть барьер не смог. В тот же вечер приемный отец услышал у себя за спиной вежливое покашливание вместо оклика и обезличенную фразу: «Мама там блины с яблоками приготовила. Очень вкусные получились».

— И что? — с намеком спросил отчим, все еще не теряя надежды.

— На столе стоят.

Трудности в общении не мешали дяде Володе считать себя настоящим родителем, и всякий раз, когда Раздолбай поступал, по его мнению, некрасиво, он усаживал его перед собой и проводил воспитательную беседу. Он умел в двух словах показать неприглядную сторону любого поступка и делал это настолько спокойно и с юмором, что как бы ни хотелось Раздолбаю оправдать себя, в конце концов он всегда признавал неправоту и сам же над собой смеялся.

Больше всего дядя Володя стремился искоренить в Раздолбае эгоизм и собственно раздолбайство. Эгоизмом отчим считал хроническое неумение думать о других.

— Было шесть сосисок. Почему тебе четыре, маме две, а мне хер? — спрашивал он, не обнаружив в холодильнике ужина, на который рассчитывал.

— Я думал, директоров на работе кормят! — оправдывался

Раздолбай, не забывая обходить коварные «ты-вы».

— Ты бы еще дверь на ночь запер, может, нас там и спать укладывают, — говорил дядя Володя, и Раздолбай, стыдливо хихикая, клялся следить отныне, чтобы еды в холодильнике оставалось ровно на троих. Клятвы, однако, не мешали ему съесть на следующий день банку соленых огурцов, припасенную мамой для новогоднего салата, или растащить блок мятной жвачки, купленный отчимом для борьбы с сигаретным змием.

Раздолбайство приемного сына беспокоило дядю Володю больше, чем его эгоизм. До восьмого класса он прилично учился, вовремя приходил с улицы, а в свободное время кропотливо клеил модели самолетов или печатал в ванной нащелканные «Зенитом» фотографии. К десятому классу он прочно утвердился на тройках, понятия не имел, что делать после школы, а вместо фотографий и самолетов увлекся тяжелым роком и гулянием до двенадцати ночи с Марягой, ставшим лучшим другом после появления у Раздолбая двухкассетного магнитофона. Отчим забил тревогу. Чтобы подтянуть учебу, мама наняла репетитора, но тот оказался мягким человеком и быстро превратился в приятеля за пять рублей в час, который два раза в неделю болтал с Раздолбаем о жизни и делал за него уроки. Вскоре Раздолбай уже с трудом решал простейшие задачи, а его сознание все больше заволакивалось туманом от бездеятельности.

Раздолбай был не глуп, но совершенно безволен, и этим объяснялась произошедшая с ним перемена. До восьмого класса учеба давалась относительно легко, и способностей хватало, чтобы получать четверки, почти не занимаясь. Как только задачи усложнились и потребовалось напрягаться, у него словно сгорели предохранители. Везде, где требовалось усилие, умирало желание. Он хотел наверстать учебу, но вместо того чтобы заставить себя сосредоточенно думать, легче было перестать хотеть и с помощью репетитора тянуть на тройках. Он начинал отжиматься от пола, чтобы улучшить свою птичью фигуру, но начинание забывалось после первой же боли в мышцах. Даже к самолетам пропал интерес, когда Раздолбай узнал, что «гэдээровские» модели собирают «чайники», а настоящие коллекционеры покупают на толкучке «правильные» модели завода «Огонек» и делают из них шедевры миниатюризации, раскрашивая детали нитрокрасками с помощью аэрографа. Склеить «правильную модель» было последним сильным желанием Раздолбая. Он нашел толкучку в «Детском мире» и купил там коробку, с крышки которой дерзко скалился раскрашенный под акулу истребитель «Фантом». Внутри коробки оказались грубые, плохо стыкующиеся детали, и корпус самолета пришлось буквально лепить, заделывая щели размоченным в ацетоне пластиком. Обустройство покрасочного цеха на балконе квартиры стоило Раздолбаю джинсов. Подключая компрессор аэрографа к автомобильному аккумулятору, он залил обе штанины кислотой, и они развалились на ногах, как рубища на мертвецах в клипе Майкла Джексона «Триллер», отрывок из которого показывали в передаче «Международная панорама», иллюстрируя падение американских нравов. Первое же включение аэрографа положило делу конец. Неудачно подобранный растворитель краски разъел пластмассу, и крылья «Фантома» словно оплавились от выстрелов фантастического бластера. Делать «правильные» самолеты оказалось так же трудно, как наверстывать учебу, и последний волевой предохранитель выбило. Раздолбай купил новый «Фантом» взамен испорченного и спрятал его в ящик стола, чтобы собрать когда-нибудь позже.

Собственное безволие угнетало Раздолбая, и от тяжелых мыслей он уходил на улицу. Там забывалась горькая необходимость все время преодолевать что-то, и можно было весело сидеть со школьными приятелями на лавке, курить и ждать, не пройдет ли мимо одноклассница по кличке Цыпленок, к которой Раздолбай пылал безответной страстью. К двенадцати ночи он, отдохнув душой, заедал зубной пастой запах курева, отплевывался щиплющей язык жижей и шел домой, чтобы, подавляя зевоту, выслушать очередную воспитательную беседу отчима.

Дядя Володя переживал за приемного сына как за любимую команду, проигрывающую 2:1 в полуфинале. Он говорил, что Раздолбай находится в стадии продления детства и теряет стартовые позиции; что нельзя стать кем-то, никем не пытаясь стать; что поздние гулянки имеют дурное продолжение и что, не дай Бог, Раздолбай попробует выпить.

— Я позволю себе ударить тебя только в одном случае — если ты попробуешь спиртное, — заканчивал беседу дядя Володя и задумчиво добавлял: — Может быть, я даже сломаю тебе руку.