Сергеев спел ей песню, что вынужден уйти и если она даст ему крышу, он будет признателен за семьсот долларов.

Она его выслушала. Этого признания она ждала много лет, но квартира, к сожалению, мужа, и можно только за тысячу евро.

Всего-то семьсот лишних зеленых стали непреодолимым препятствием для спасения когда-то любимого. Рынок есть рынок, и прошлое чувство не повод для демпинга.

Сергеев даже закурил от услышанного – сколько песен было спето, сколько слез пролито: «Люблю – не могу», – и вот плата за бесцельно прожитые годы.

Разуверившись в прошлой любви, он решил позвонить одной женщине, которая еще недавно предлагала себя со своей дочкой – прожить до гробовой доски и служить ему без страха и упрека.

Сергеев набрал номер и сразу дал отбой. Он со скрипом представил себя в трешке в Новокосино, где она жила с мамой и папой моложе Сергеева. Он увидел себя курящим на балконе вместе с тестем, которого будет звать папой и пить с ним в субботу за все хорошее. Девочка у женщины была крупная, и с ней на плечах в парке Сергеев продержался бы недолго. Как полюбить чужого ребенка, если с мамой не жарко, а холодно?..

Вяло покрутив страницы телефонной книги, он увидел много Кать и Зин, но позвонить и поехать как подарок было решительно не к кому. Всплыл один верный вариант в Австралии, где на ферме с сумчатыми жила жертва его любви. Быть фермером не захотелось совсем, да и жить там, где лето зимой, тоже не сахар.

На двух полушариях ему не оказалось места, но остался еще вариант – комната у одного поэта, который был уже полгода в дурдоме, а ключи передал ему для сохранности. И вот теперь эта комната стала единственной спасительной нитью. Он жалел поэта, денег иногда давал и слушал его пьяные бредни о закате мира.

От страха оказаться в данном месте он прикрыл глаза и представил себя голодным и холодным на матрасе, стоящем на стопках собрания сочинений поэта, которые никто не покупал. Стихи были хорошие, а люди стали черствые, да по-честному, просто говно-люди – ни духовности никакой, ни тонкости. Вот и довели поэта до скорбного дома.

Дальше – больше: привиделось, что он лежит на полу в этой комнате и помирает без помощи, даже запах почувствовал, нехороший такой, как в фильме «Пепел и алмаз», где главный герой лежит на свалке, пробитый насквозь, и умирает совсем неторжественно.

В двери реальной спальни, где он лежал, потянуло из кухни чем-то плотным и душным, там уже сварили что-то вкусное и очень знакомое. Это была солянка, жирная, золотистая, со всеми ингредиентами, включая охотничьи сосиски и так далее.

Слюни остановили слезы жалости за поруганную жизнь. Жрать захотелось смертельно. Сергеев мог за это малую родину продать. Но не звали – видимо, решили изощренно колоть и пытать хорошими продуктами. Он уже хотел пойти сдаваться на милость победителя, но дверь распахнулась, и румяный от кухонного жара оборотень сказал:

– Жрать будешь, сволочь?!

Понурив голову, Сергеев пошел на кухню и, прежде чем взял ложку со стекающими остатками сметаны, пробормотал:

– Прости подлеца, больше не буду…

Больше он уже добавить ничего не мог и стал качать, как нефтевышка, солянку в свою утробу. Спиной он почувствовал, как хлопнула дверь холодильника, что-то забулькало, и из небытия появился стаканчик с холодным напитком типа «водка». «Рано умирать», – подумал Сергеев и продолжил цедить солянку до последнего удара ложкой о пустое дно.

Подняв глаза на жену, он понял, что чеснок в солянке спас его, вампир улетел к тем, кто готовит без специй.

Он честно посмотрел ей в глаза и спросил наивно, за что его прессуют. Оказалось, что пока он вчера пил у Хайрулина, позвонил родственник из Риги и спросил, где Сергеев гуляет, а потом без повода порадовал жену рассказом, что, когда был проездом, они с ее муженьком чудесно поужинали в теплой компании с известными людьми. Особенно родственнику понравился певец Сюткин, веселый и приятный человек, и жена его, тоже хорошая, без понтов и вылитая леди Ди, дай ей Бог здоровья.

Жене стало так обидно – почему, когда люди приятные, то ее никогда нет, а как родственников из Рязани принимать или на поминки к начальнику, так она в первых рядах!

Сергеев даже ошалел от смехотворности повода, но спорить не стал – на второе были котлеты с пюре, и опять что-то забулькало.

Миша, неуклюжий, худосочный мальчик, играл на аккордеоне и одним глазом через дверь в соседнюю комнату смотрел футбол («Бавария» – «Динамо»-Киев, суперкубок).

В то же время этот матч смотрела вся страна, все видели, как «Динамо»-Киев рвал «Баварию» в ее логове, на олимпийском стадионе Мюнхена, в далеком 75-м, а потом и в Киеве мы опять победили, как весной 45-го.

Олег Блохин забил три гола в двух матчах, и пионер Миша нашел себе героя на многие годы.

Миша любил футбол больше бабушкиных картофельных драников, больше коллекции марок колоний. Сам он играл плохо, но лучше всех знал, кто, когда, кому, в каком году и какой ногой забил. Он знал это лучше, чем Николай Озеров и Ян Спарре – легендарные комментаторы его детской поры.

В пятом классе он участвовал в викторине журнала «Футбол» и получил приз за то, что единственный назвал участников сборной Китая на чемпионате мира в 58-м году. Перечислил всех, включая запасных и второго тренера.

Все лето, все три смены, он проводил в пионерском лагере, где с малых лет бился за место в сборной отряда. За сборную лагеря он сыграть и не мечтал (там играли только гранды из старшего отряда). Их обожали девочки, особенно Мише жалко было одну, Куликову, председателя совета дружины, красавицу и солистку женской группы «Аккорд». Миша желал ее, как путевку на чемпионат мира.

В седьмом классе он добился места правого хава в сборной третьего отряда на первой лагерной смене, менее конкурентной по причине экзаменов у восьмиклассников.

Он вышел во втором тайме, лучезарная Куликова сидела на лавочке в короткой юбке и трескала семечки в окружении своей свиты подпевал и компаньонок.

Миша дрожал, как сухой лист, он не владел этим футбольным приемом, но желал играть вязко и железобетонно, по итальянской системе «катеначио».

Хотел одно, а вышло другое – он переусердствовал. Он часто смотрел на Куликову, жался к лавочке, где она блистала круглыми коленками, – и вот результат.

Два прорыва на его фланге закончились двумя голами. Так завершились его карьера и любовь.

Он еще долго стоял на драфте в сборную лагеря по шашкам, но любовь настольными играми не защитишь.

Возле стадиона, где всегда стояла толпа болельщиков, обсуждая шансы команды их волжского города, он имел большой авторитет. Если возникал спор о Блохине или Протасове, то последней инстанцией был маленький Миша с папочкой с тесемками для нот. Он стоял там сутками, пропуская специальность и сольфеджио.