«Вчера в нашем городе умерла танцовщица и певица Каролина Отеро. Белла Отеро была любовницей таких знаменитых людей, как принц Уэльский, король Бельгии Леопольд, царь Николай II, кайзер Вильгельм, князь Монако Альберт и король Испании Альфонс XIII. Как известно, в начале века Отеро была одной из богатейших женщин, обладательницей легендарной коллекции драгоценностей, включавшей такие необыкновенные образцы, как колье Марии Антуанетты и императрицы Евгении, а также болеро из бриллиантов, стоимостью 500 миллионов современных франков […]. Ее портреты писали Ренуар, Сем и Каран д'Аш; она стала прототипом героини одного из романов Пруста, американский магнат Уильям К. Вандербильт подарил ей яхту, а от русского князя, повторявшего Каролине «разори меня, но не оставляй», она получила целое состояние. Беллу Отеро называли «сиреной самоубийств» – из-за того, что многие мужчины, не добившись ее благосклонности, предпочитали умереть. В последнее время, потеряв все свое состояние в игорных домах (говорят, она проигрывала до 700 000 франков за ночь) […] и утратив с возрастом былую красоту, Каролина Отеро жила в бедности в нашем городе…»[2]

Впоследствии я узнала, что это был не первый некролог обо мне, опубликованный в прессе. Подобные заметки появлялись и в других французских и иностранных газетах на протяжении многих лет, но в старости тебя волнует лишь тот крошечный мирок, в котором ты живешь. Поэтому, прочитав известие о своей смерти в «Эспуар» в 1948 году, я решила, что вполне могу похоронить разом все свои выдумки, которые мне приходилось сочинять в годы своей славы ради удовольствия других. Я имею в виду мифы о моем происхождении и первых шагах в высшем свете. Я никогда больше не думала о тех фантомах, и мне было нетрудно обойтись без их общества: Каролине Отеро не нужно опираться на выдумки, чтобы чувствовать себя сильной. В действительности, если я и рассказывала столько вымышленных историй о своем детстве, то, клянусь, лишь для того, чтобы угодить публике. Я лишь поведала им то, что они хотели услышать, – только и всего. Существует два типа выдумок: изобретаемые для собственной выгоды и создаваемые для удовольствия других. При этом и то и другое (как говорил уже упоминавшийся мной приятель-поэт, так любивший изрекать афоризмы) является проявлением великодушия. В этом нет ничего удивительного: в конце концов, Истина как таковая обычно никого не интересует.

Единственно по этой причине я намного дольше, чем желала бы, должна была поддерживать бесчисленное множество мифов. Однако теперь с этим покончено: с того весеннего дня я почувствовала себя вправе освободиться от всех биографических прикрас, необходимых в свое время. В тот день умерла Нина Отеро с романтическим детством, обрисованным мной в мемуарах, которые я продиктовала в 1926 году мадам Клод Вальмон. Надо сказать, ценность этой биографии невелика – не столько из-за искажений, сколько из-за умолчаний. Однако могла ли я поступить иначе? В 1926 году еще были живы многие, кому серьезно повредили бы некоторые мои признания. И я тоже была тогда в их числе, до тех пор пока не скончалась в 1948 году по воле «Эспуар де Нис».

Так что теперь, когда исчезла вся эта мишура, я могу с облегчением признаться, что все рассказанное мной о моем происхождении было абсолютной ложью. Я не андалуска и вовсе не дочь цыганки Карменситы (копии героини Мериме) и греческого офицера по фамилии Карассон, познакомившихся в Севилье.

Как меня смешило в годы моей славы, что люди готовы были безоговорочно верить всем этим выдумкам, звучавшим так «правдоподобно»!

«Читатель, – писал Хоакин Бельда, еще один мой биограф, – как бы неискушен ты ни был в общении со знаменитыми женщинами, все же, наверное, верил их словам, когда они непринужденно заявляли, что «происходят из очень хорошей семьи». В большинстве случаев это не более чем милая фантазия. Что касается испанских куртизанок, то в лучшем случае их генеалогическое древо восходит к славному служащему Гражданской гвардии, что, конечно же, заслуживает уважения, но не обеспечивает места среди европейской аристократии. Отеро же, напротив, чужда этого тщеславия: взращенной собственным талантом, ей незачем отрекаться от своего происхождения».

Я и не отрекалась, просто лишь немного «приукрасила» свое прошлое, чтобы сделать его более правдоподобным. Намного легче верили тому, что я дочь цыганки из Андалусии и офицера по фамилии Карассон (ничуть не похожей на греческую), чем правдивым сведениям, о которых я расскажу в дальнейшем. Столь же правдоподобно, по-видимому, звучит и выдумка о том, что после знакомства с Карменситой в Севилье мой обожаемый «отец» увел свою возлюбленную из цыганского табора и, чтобы уберечь от множества искушений, привез ее в Вальгу, деревушку близ Понтеведры. В Галисии по вине эксцентричных прихотей моей матери, по-прежнему остававшейся «вольной птицей», папа пристрастился к игре (тот факт, что жертвой этого порока была и я сама, придает рассказу о моем отце еще больше правдоподобия). Однако вернемся к нашей истории. Потом, рассказывала я, папа Карассон разорился, а неисправимая Карменсита нашла утешение в объятиях богатого любовника. Два года спустя, когда эта связь была раскрыта, он убил моего отца, вызвавшего его на дуэль.

«[…] За несчастьем последовали долгие дни безутешного траура и неизбывного отчаяния», – продиктовала я в 1926 году своему биографу – энергичной и одновременно сентиментальной мадам Вальмон. «Теперь этот период жизни, – продолжала я идеально ностальгическим тоном, столько раз отрепетированным перед журналистами и любовниками, – кажется мне глубокой и темной бездной, где скрыты воспоминания о нищете и унижениях. Из нашего дома все забрали за долги, и кредиторы папы продали немногие остававшиеся у нас ценные вещи – мебель, произведения искусства, посуду, серебро…»

Подобная история была не редкостью в те времена, и она легко сходила за правду. Должна признаться, что для ее создания я использовала реальные события: все рассказанное мной выше было соткано из лоскутков различных криминальных хроник – популярнейшего в начале века газетного жанра, превратившего в легенду таких убийц, как Ландру или Джек-потрошитель. Тогда были другие времена.