улыбнулся Красильников, как лунь белый — и лицом и волосом. Он ждал славильщиков, ради них и поднялся пораньше. — Валяйте, да чтобы по порядку.

В соседней комнате послышался разговор. Стало быть, и там не спят, можно петь громко, так хозяину понравится больше.

— Рождество твое, Христе боже наш, — затянул тоненьким, продрогшим от мороза голосом Пашка.

— …воссия мира и свет разума, — подтянул брату Сашка.

Теленок, привязанный в углу, теплым шершавым языком облизал Пашкину руку, спрятанную за спину, и попробовал жевать зажатую в ней шапку.

— …Тебе кланяется солнце правды… Тпрутька, холера, — неожиданно добавил малец, отдергивая шапку.

— Чтой-то ты бормочешь? — удивился Фаддей Егорович, внимательно слушавший пение.

Пашка покраснел, стараясь отодвинуться от назойливого теленка. Стуча по полу тонкими ножками, теленок опять потянулся к пареньку. Видать, шапка пришлась ему по вкусу.

— …Волхвы же со звездою путешествуют, — согласно запели братья, а теленок снова принялся за Пашкину шапку.

— …Наш бог роди-родися… Отстань, окаянный! — чуть не заплакал Пашка и умоляюще посмотрел в строгое лицо старика Красильникова.

— Ты что, парень, аль слов-то не выучил как полагается? — недовольно спросил Фаддей Егорович.

— Телок пристал, дедушка Фаддей.

Старик понял наконец в чем дело, засмеялся добродушно. Ребята допели молитву и, низко кланяясь, бойко закончили:

— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, со своею семеюшкой. С праздником вас, рождеством Христовым. Открывайте сундучки да подавайте пятачки.

— Подставляйте шапки, пострелы, — скомандовал старик. И посыпались в шапки пряники да орехи, заготовленные для такого случая. Ребята торопливо поблагодарили щедрого хозяина, поклонились ему в пояс и, пятясь, вышли из избы.

— Теперь куда? — спросил Пашка, распихивая по карманам полученные лакомства.

— А хоть к Телегиным, — ответил повеселевший Сашка.

Избу за избой обходили ребята. Где их наделяли гостинцами, а где выпроваживали с богом. У одних зареченцев столы трещали от всякой рождественской стряпни, а у других — чугун картошки, сваренной в мундирах. Но и от горячей картошки не отказывались голодные мальцы, ели и нахваливали: ох, дескать, какая вкусная. А хозяева довольны: не побрезговали славильщики их скудным угощением.

— Ешьте на здоровечко, ешьте.

У Сашки и Пашки со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, уплетали за обе щеки, торопились, обжигались. Насытились, поблагодарили хозяев и — на улицу. Совсем уж рассвело. По узким снежным тропкам там и тут бежали ребятишки, все славильщики. Встречаясь, рассказывали друг другу, куда можно заходить, а куда лучше и не показываться. Весело звенели на морозе детские голоса, разрумянились щеки, а курносые носы кусал злой рождественский мороз. Ребята на бегу оттирали снегом побелевшие носы.

Вот и вагановский пятистенный дом, стоит заколоченный. Уже несколько лет, как в нем никто не живет. Степан Дорофеевич Ваганов ушел из Зареченска вскоре после того, как белогвардейцы казнили его единственную дочь Феню. Поговаривали, будто он у сына на Троицком заводе, будто собирается вернуться.

— Домой побежим, али еще славить будем? — спросил Сашка.

Пашка задумался. В карманах сластей полным-полно, отнести бы все и опять пойти, да возвращаться не хочется.

— Дальше пойдем, — решил он. — У меня мешочек есть, в него складывать будем. Глянь-ка, Сашка, солнце-то нынче ушами обросло.

Из-за дальних гор поднялось веселое розовое солнце, а по левую и правую сторону от него еще по солнцу в кругах.

— И впрямь, с ушами. К морозу это.

Сверкает-переливается снежная пыль, зарумянились высокие сугробы. Вжик-вжик, взинь-взинь, весело скрипит под ногами ребятишек тугой, как крахмал, снег.

— Эгей! Гей! — раздалось неожиданно, и едва братья успели перебежать дорогу, как из морозной пыли появилась лошадь, запряженная в легкую кошевку. На козлах человек, закутанный в бараний тулуп. Это он зычным криком напугал ребятишек. Второй в кошевке, тоже в тулупе, откинул широкий воротник, и на Сашку с Пашкой глянуло веселое заиндевевшее лицо.

— Вы чего по дороге бегаете? — спросил незнакомец нарочито сурово, а глаза его смеялись. — Едва под лошадь не угодили.

— Мы славим, — бойко ответил Сашка, дуя на красные от мороза пальцы.

— Рождество ведь нынче, Александр Васильевич, — сказал бородатый, тот, что сидел на козлах. — Здесь праздники соблюдают, как и раньше.

— А где тут у вас приисковая кантора? — снова спросил человек со смеющимися глазами.

— Да где ж ей быть, все там же, — вступил в разговор и Пашка. — Вот как доедете до того дома, вон где дым идет, так сразу на левую руку поворачивайте. Увидите большое крыльцо, а рядом коновязь. Тут, стало быть, и контора.

— Значит, на том же месте? Тогда знаю. А вы бы домой бежали, замерзли ведь.

— Ничего, мы привычные, — возразил Сашка.

— Ну дело ваше, славильщики. Поехали, Иван Тимофеевич.

Закуржавленная лошадь нетерпеливо, пофыркивала и, едва вожжи ослабли, рванулась вперед. Кошевка исчезла в морозной пыли и сугробах.

— Не здешние, — сказал Пашка, глядя ей вслед. — Кто такие?

— А я почем знаю, — ответил брат и добавил: — Нам-то что за дело. Побежали, Пашка, у меня ноги мерзнут.

Братья Ильины свернули в проулок, прямо к большому дому. Раньше здесь жил известный на весь Зареченск скупщик пушнины и золота Парамонов, а теперь старший конюх приискового конного двора Егор Саввич Сыромолотов.

Громадный двор обнесен высоким глухим забором, по верху, словно копья, торчат кованые гвозди. Шатровые ворота, как и при старом хозяине, всегда закрыты. Двор выложен каменной плиткой, в глубине амбары, сараи, конюшня. Сыромолотов держит злющего пса, встреча с которым не сулит ничего хорошего. Но сегодня калитка не заперта и свирепый пес крепко привязан. Хозяин — человек верующий, все праздники соблюдает и знает, что ребята придут славить.

Братья Ильины в нерешительности остановились перед домом Сыромолотова. И хочется зайти, и боязно. Собака, учуяв их, подняла лай на весь проулок. Распахнулась калитка, вышел сын Сыромолотова Яков — парень лет восемнадцати, хмуро посмотрел на ребят и чуть усмехнулся.

— Чего встали? Коли славить, так заходите в избу.

Сашка и Пашка тихонько вошли, шапки скинули еще на крыльце. В комнате убрано по-праздничному, блестят и сверкают зеркала, разные безделушки на комоде, посуда на столе. Братья прижались друг к другу, языки словно прилипли, а в горле пересохло. Из соседней комнаты вышел Егор Саввич — сухощавый, подвижный, с большими руками. Темные волосы тщательно расчесаны, борода в мелких колечках аккуратно подстрижена. Одет сегодня Сыромолотов парадно, не узнать даже старшего конюха. Дорогого тонкого сукна кафтан, шелковая голубая рубашка и расшитый золотом синий бархатный жилет. Начищенные сапоги звучно поскрипывают при каждом шаге.

Ребята низко поклонились и вместо того, чтобы повернуться к святому углу, встали к хозяину лицами. Запели дрожащими голосами:

— Рождество твое, Христе боже наш…

Егор Саввич прислонился к дверному косяку, скрестил на груди руки. Слушает, склонив набок голову, загадочно