Если историки в большинстве своем согласны с определением временных рамок «большого террора», все остальные вопросы вызывают у них существенные разногласия. Каковы были намерения государства, цели репрессий, влияние внешнего и внутреннего давления, степень централизации контроля, численность жертв и реакция советских граждан на происходящее? В течение долгого времени было широко распространено мнение, что советский режим с самого начала был террористическим. Руководители государства, побуждаемые желанием обрести полную политическую власть, отправляли на смерть в лагеря и тюрьмы нескончаемый поток людей. Со временем он увеличивался либо уменьшался, но никогда не прекращался. Согласно этой оценке, причины террора — в приверженности большевиков глубоко антидемократичной идеологии. С момента прихода к власти они стремились разрушить гражданское общество. Террор позволил консолидировать власть и подвергнуть преследованиям все слои покорного населения. Сторонники этой трактовки в первую очередь обращались к политической истории. Большинство из них, но не все, считали Советский Союз «тоталитарным» государством, в котором небольшая группа партийных руководителей контролировала все сферы социальной, экономической и политической жизни. И поэтому при планировании политического курса государства они уделяли большое внимание действиям некоторых руководителей и меньше всего — деятельности рабочих, крестьян, женщин или представителей других социальных групп.

В 1980-е годы новый интерес к социальной истории привел к «ревизионистскому» оспариванию этого взгляда. Историки начали более пристально рассматривать разногласия и напряженность, существовавшие внутри советского государства. Они отмечали резкие колебания в политике, во взаимоотношениях между центральными и местными органами управления, конфликты между правосудием, которое вершилось в угоду политической кампании, и нормой права, а также роль внешней и внутренней угрозы. Они проанализировали диалектическое противоречие между государственной политикой и реакцией общества, при котором социальное напряжение влияло на действия властей, приводя в свою очередь к непредсказуемым последствиям, которые провоцировали на принятие еще более драконовских решений. Исследователи установили зависимость между специфическими целями и отдельными эпизодами репрессий. Некоторые историки изучали организации и группы людей, раскрывая соответствие инициатив государства общественным или групповым интересам. При исследовании «народных инструментов» террора, они обнаружили, что рабочие и крестьяне использовали свои процедуры и риторику против руководителей и должностных лиц для обвинения их в злоупотреблениях. Фокусирование внимания на реакции различных социальных групп позволило поставить новые и интригующие вопросы о взаимосвязи интересов «низов» и приказов «верхов» в ходе осуществления репрессий — в начальный период и их последующего распространения на все более широкие слои населения страны. Однако историки, за некоторым исключением, не стали развивать это направление исследований. Они сосредоточились на изучении субъективных, личностных факторов, выявляя внутренние психологические мотивы, а также внешнюю реакцию общества на репрессии, чтобы понять, как люди реагировали на террор.

В 1990-е годы стали доступными новые архивные материалы, в которых содержалась важная информация о роли Сталина и о целях репрессий. Документы неопровержимо доказывали непосредственное личное участие Сталина в репрессиях. Они были испещрены подписями Сталина и замечаниями, сделанными им на полях; это вскрыло тот факт, что его рука касалась буквально всего. Из архивов была также получена новая информация о числе жертв. Прежний подсчет количества арестов и смертных казней в 1937-1938 годах оказался сильно преувеличенным. Первоначально историки полагали, что число арестованных насчитывало от 7 до 20 млн. человек. Новые данные, основанные на архивных материалах, показывают, что было арестовано около 2,5 млн., человек за политические и неполитические преступления. Так же историки считали, что приблизительно 7 млн. человек было казнено, но действительное число казненных оказалось 681 тыс. 692 человека, что составляет одну десятую от общего количества.[3] Хотя жертв оказалось меньше, чем считалось ранее, число репрессированных из различных слоев населения оказалось намного больше. На основании новых данных было установлено, что жертвами репрессий были не только руководители экономики, партии и военачальники, бывшие оппозиционеры и иностранные коммунисты, ранее описанные историками, но и другие категории населения. Приказом № 00447 о массовых операциях в июле 1937 года определялось, какое количество преступников, представителей деревенского духовенства, церковных активистов, бывших кулаков, лишенцев (лиц дворянского происхождения, промышленников и лиц, лишенных права голоса), а также прочих «враждебных элементов» подлежит тюремному заключению или должно быть приговорено к смертной казни. Затем был издан приказ № 00486 о порядке ареста жен осужденных за контрреволюционные преступления, а далее последовала серия «национальных операций» нацеленных на немцев, поляков, румын, финнов, латышей и представителей других этнических групп. В результате массовых операций было арестовано 766 000 человек, из которых 385 000 были приговорены к смертной казни. На основании новых данных было написано множество работ, которые один из историков назвал «исследованиями жертв».

Новые архивные данные оказали двоякое воздействие на характер дискуссий по проблеме террора. Усилились старые разногласия среди сторонников «тоталитарной» концепции о личной роли Сталина в репрессиях. Выявление его истинной роли в предоставлении полномочий на проведение массовых операций позволило некоторым историкам концептуализировать политику террора более узко: как «серию карательных акций, проводимых под централизованным руководством». По словам О. В. Хлевнюка «Массовые репрессии начинались и заканчивались по команде сверху всякий раз, когда Сталин считал акцию подходящей». Даже «эксцессы» на местах «определялись центральными директивами». Однако открытие документов о массовых операциях вызвало интерес и к изучению социальной напряженности, которая подтолкнула вождей партии санкционировать широкомасштабные аресты. Некоторые историки утверждали, что Сталин инициировал массовые операции с целью ликвидации недовольных представителей социальных групп, которые могли бы служить «пятой колонной» в случае начала войны. Бэрри МакЛохлин отметил, что толчком для Приказа № 00447 были, до известной степени, указания «сверху», и что этот приказ «определенно выходил за рамки политического альянса “Сталин-Ежов”», Региональные партийные вожди, обеспокоенные тем, как недовольные социальные группы будут голосовать в предстоящих демократических выборах в Верховный Совет, поддерживали массовые операции и увеличивали и расширяли их размах. Историки, исследовавшие инициативы НКВД на местном уровне, ставили под сомнение идею об общем централизованном контроле.

В новых исследованиях уже не было таких острых разногласий между сторонниками тезиса о тоталитаризме и «ревизионистами». Ведущие «ревизионисты» были фактически первыми, кто выявили громадную личную роль Сталина в репрессиях, что является ключевым пунктом «тоталитарной» концепции.[4] В то же время новые документы доказывали, что главной движущей силой террора являлось маниакальное стремление Сталина к полноте власти. Извилистый путь к террору был отмечен шатаниями, взлетами и падениями, отречением от своих взглядов. Сталин и партийные лидеры даже колебались в том, как интерпретировать убийство С. М. Кирова — событие, ретроспективно послужившее основным катализатором террора. «Ревизионисты» воспринимали социальную историю именно таким образом и внесли важный вклад в новую политическую историю. А некоторые политические историки, недовольные недостаточным вниманием ученых к личности Сталина и некоторых лидеров Центрального Комитета партии, подняли важные вопросы о связи террора и «призывах к беспорядкам в связи с индустриализацией и коллективизацией». В конечном счете новые сведения о политике этого периода скорее обогатили, чем свели на нет прежние попытки исследования элементов террора «снизу», внеся ясность в вопрос зависимости между приказами из центра и реакцией общества. Однако в большей части ставших доступными архивных документов все же указываются руководители Центрального Комитета партии. Хотя уже опубликовано несколько новаторских статей и книг, историкам только предстоит исследовать проблему влияния социального давления на политику, проводимую ЦК партии, или реакцию различных социальных групп на репрессии — два критических элемента социальной истории террора.