— Да-а, — отвечает Банни, завороженный зрелищем горящей пристани и тысячи орущих птиц.

— Скворцы как с ума посходили. Это так ужасно. Их малютки горят в гнездах. Я этого не вынесу, Бан, — говорит Либби, и тонкий голос скрипки становится еще пронзительнее. Банни возвращается в постель и слышит, как его жена плачет на том конце провода. Десять лет, думает он, десять лет, а ее слезы все еще его трогают — ее бирюзовые глаза, ее жизнерадостная щелка, о боже, и эти ее непостижимые рыдания. Он снова откидывается на спинку кровати, по-обезьяньи колотит себя по гениталиям и говорит:

— Я вернусь завтра, детка, рано.

— Ты меня любишь, Бан? — спрашивает Либби.

— Ты же знаешь, что люблю.

— Клянешься жизнью?

— Христом богом и всеми его двенадцатью апостолами. Всю тебя по самые туфельки, детка.

— Почему ты не можешь приехать сегодня?

— Приехал бы, если бы мог, — говорит Банни, ощупывая кровать в поисках сигарет.

— Но я слишком далеко.

— Черт, Банни… опять вранье… Разговор обрывается, и Банни говорит:

— Либби? Либ? Он в недоумении смотрит на телефон, как будто только сейчас обнаружил, что держит его в руке, потом захлопывает словно створки раковины, и в это время еще одна капля воды взрывается у него на груди. Банни собирает губы в маленькую букву “О” и вставляет в нее сигарету. Он щелкает “зиппо”, глубоко затягивается и выпускает задумчивую струю серого дыма.

— Дорогой, это где же у тебя руки, а? С огромным усилием Банни поворачивает голову и смотрит на проститутку, стоящую в дверном проеме ванной комнаты. Ее флуоресцентные розовые трусики вибрируют на шоколадной коже. Она почесывает голову с туго заплетенными африканскими косичками, и за отвисшей от наркотиков губой на мгновение показывается полоска оранжевой плоти. Банни думает, что ее соски напоминают шипы на тех минах, которые плавали в море, чтобы подрывать корабли в военное время или когда там, и уже собирается ей об этом сказать, но забывает, снова затягивается сигаретой и говорит:

— Это была моя жена. У нее депрессия.

— Ну, не у нее одной, мой сладкий, — говорит проститутка, движется, покачиваясь, по отвратительному аксминстерскому ковру, и возмутительный кончик ее языка розовато выглядывает между губ. Она опускается на колени и берет член Банни в рот.

— Нет, у нее серьезное заболевание. Она на лекарствах.

— И она, и я, милый, — бросает девушка через его живот. Банни, по-видимому, находит ее ответ достойным обдумывания, но не забывает производить необходимые движения тазом. Безвольная черная рука лежит у него на животе, и, опустив взгляд, Банни видит, что на каждом ногте во всех подробностях изображен тропический закат.

— Иногда становится совсем плохо, — говорит он.

— Ну, на то она и тоска, детка, чтобы было плохо, — говорит девушка, но Банни почти не разбирает слов, потому что ее голос превращается вдруг в низкий невразумительный хрип. Рука у него на животе неожиданно вздрагивает и подпрыгивает.

— Эй? Ты чего? — выкрикивает он, втягивает воздух сквозь зубы, а потом вдруг с жадностью хватает его, широко раскрыв рот, и вот опять она, эта мысль, которая кладет конец всему: “Я проклят”. Банни накрывает глаза согнутой в локте рукой и слегка прогибается в пояснице.

— Все в порядке, милый? — спрашивает проститутка.

— По-моему, над нами ванна переливается, — говорит Банни.

— Тише, детка, тише. Девушка поднимает голову и секунду или около того смотрит на Банни, он пытается отыскать центр ее черных глаз, сигнальную булавку зрачков, но взгляд его теряет фокус и затуманивается. Он кладет руку ей на голову и нащупывает намокшие волосы у нее на затылке.

— Тише, детка, тише, — снова говорит она.

— Зови меня Банни, — говорит он и видит, что на потолке дрожит новая капля воды.

— Хоть чертовой бабушкой, мой сладкий. Банни закрывает глаза и надавливает на жесткие корни ее волос. Он чувствует, как на груди мягко взрывается вода, будто бы кто-то всхлипывает.

— Нет, зови меня Банни, — шепчет он.

Банни, спотыкаясь в темноте ванной комнаты, пытается нащупать на стене выключатель. На часах мертвое время — то ли три, то ли четыре — проститутка оплачена и отправлена. Банни один, ему не спится — и колоссальное похмелье настигает его как раз в тот момент, когда он, скрепя сердце, решается предпринять вылазку за снотворным. Возможно, таблетки остались в ванной — Банни надеется, что шлюха их не обнаружила. Наконец он находит выключатель, и флуоресцентные трубки с гудением и гулом просыпаются. Банни подходит к зеркалу с его безжалостным освещением и, несмотря на отравляющий жар и трепет похмелья — вонь из пересохшего рта, серое лицо, налитые кровью глаза и разрушенный начес на голове, — остается вполне доволен увиденным.

У него нет проницательности, мудрости и интуиции, однако и без всего этого прекрасно понимает, почему женщины на него западают. Он не загорелый парень с массивной челюстью и не…дамский угодник, но есть в его лице (даже в таком, разнесенном алкоголем) гипнотическая притягательность. Возможно, все дело в особых жалостливых мешочках, которые собираются в уголках его глаз, когда он улыбается, а еще с озорным изгибом бровей и с ямочками, которые появляются у него на щеках, когда он смеется. Глядите-ка: вот и они!

Он проглатывает таблетку снотворного, во флуоресцентной лампе вдруг что-то замыкает, и она принимается мигать. Лицо Банни на долю секунды просвечивает будто рентгеном, и зеленые кости черепа подбираются к самой поверхности кожи. Банни говорит ухмыляющейся голове смерти: “О боже”, глотает еще одну таблетку и пускается в обратный путь в направлении кровати.

Приняв душ, уложив челку и побрызгавшись дезодорантом, Банни сидит над желтой газетенкой за завтраком в ресторане гостиницы “Grenville”. Он одет в свежую рубашку с узором из темно-красных ромбиков, чувствует себя херово, но полон относительного оптимизма. В его жизни по-другому нельзя. Он видит, что на часах 10:30, и кроет себя на чем свет стоит — он ведь обещал жене вернуться рано. Снотворное продолжает блуждать по его крови, и Банни обнаруживает, что тратит немалые усилия на то, чтобы перевернуть газетную страницу.

Он вдруг ощущает на затылке покалывание чьегото интереса, чувствует, как взволнованно приподнимаются на шее волоски, — ах да, он привлек внимание пары, которая завтракает на другом конце ресторана. Банни заметил их, еще когда вошел: они сидели в полосках света, падающего сквозь жалюзи. Он с намеренной неспешностью поворачивает голову, и их взгляды встречаются, как взгляды животных.

Мужчина с зубами рептилии и ярким пятном черепа, просвечивающим сквозь редкие волосы, поглаживает украшенную драгоценностями руку женщины лет сорока пяти. Он ловит взгляд Банни хитро и со знанием дела — они оба играют в одну и ту же игру. Женщина смотрит на Банни, и Банни с интересом рассматривает ее холодные, лишенные выражения глаза под налитыми ботоксом бровями. Он окидывает взглядом ее бронзовую кожу, обесцвеченные волосы и коллагеновые губы, веснушчатую складку между обширных модифицированных грудей и испытывает знакомое набухание в паху. Некоторое время он роется в памяти, короткая вспышка — и Банни вспоминает эту женщину: год назад или, может, два, в прибрежной гостинице в Лэнсинге, еще до того, как она сделала себе операцию. Он помнит, как проснулся в ужасе, не понимая, что с ним произошло: за ночь он весь перемазался ее оранжевым искусственным загаром. “Что это? — кричал он, в панике ощупывая свою изменившую цвет кожу. — Что?!”