бакалеей, гастрономическим отделом и избытком сплетен. На западном краю всего этого высился флагшток между школой, в которую я когда‐то ходила, и белой дощатой церковью, где, бывало, сидели все члены нашей семьи, умытые и нарядные, каждое воскресенье, пока мать была жива. А дальше Мейн-стрит резко упиралась в склон холма – точкой после короткого предложения.

Я двигалась в том же направлении, что и незнакомец – шла вытаскивать брата из покерного логова на задворках заправки “Джерниганс”, – но мне вовсе не хотелось плестись за ним следом. Я задержалась на углу и, загородившись ладонью от полуденного солнца, стала разглядывать его удаляющуюся фигуру. Он шагал медленно и безмятежно, как будто каждый следующий шаг и был целью его движения: руки болтались взад-вперед, а голова будто немножко за ним не поспевала. Пропыленная белая футболка туго обтягивала плечи под помочами комбинезона. Он был строен и мускулист, что выдавало в нем батрака.

Будто почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он вдруг обернулся и сверкнул улыбкой, посреди чумазого лица просто ослепительной. Я ахнула, застигнутая врасплох. От груди к щекам взметнулась жаркая волна. Он снова приветственно дернул козырек, как тогда, отвернулся и пошел себе дальше. Лица его я не видела, но почти не сомневалась в том, что он так и улыбается во весь рот.

Сейчас, оглядываясь назад, я знаю, что мгновение то было судьбоносным. Ведь я же могла повернуть назад и двинуть обратно по Норт-Лора-стрит – домой, готовить ужин, а Сет бы пускай притащился на ферму, когда сам захочет, ввалился бы в дверь на глазах у папы и дяди Ога и сам бы расплачивался за свои грехи. Ну или, по крайней мере, я бы могла перейти на другую сторону Мейн-стрит, чтобы между нашими тротуарами пролегал ряд желтеющих тополей и изредка проезжали автомобили. Но я предпочла этого не сделать, и это было лучшее решение в моей жизни.

Вместо этого я очень медленно шагнула вперед – раз, потом другой, интуитивно догадываясь о значимости каждого осознанного движения: поднять ногу, выпрямить и опустить на землю.

Со мной никто и никогда не говорил о том, что такое привлекательность. Когда моя мать умерла, я была слишком маленькой, и от нее я этих секретов узнать не успела, да и вообще сложно представить, чтобы она стала ими со мной делиться. Она была очень тихой и благопристойной женщиной, чрезмерно послушной Господу Богу и возлагаемым на нее надеждам. Насколько я помню, нас с братом она любила, но ее привязанность проявлялась лишь в строго очерченных пределах, и она направляла нас, движимая тяжелым страхом перед тем, в каком виде все мы предстанем перед Богом в Судный день. Иногда мне доводилось краем глаза заприметить ее тщательно скрываемые чувства: они выплескивались, когда нам с братом надирали задницы черной резиновой мухобойкой, или расплывались бледными пятнышками быстро утираемых слез, когда мать поднималась после молитвы, но я ни разу не видела, чтобы она поцеловала отца или хотя бы раз сжала его в объятьях. Хотя родители успешно руководили фермой и были друг для друга надежными партнерами, я не наблюдала между ними той любви, какая свойственна мужчине и женщине. Для меня чувственность была таинственной землей без карты.

Разве только вот что: в те унылые осенние сумерки я смотрела в окно гостиной, мне тогда только-только исполнилось двенадцать, и по мокрому гравию к дому подъехал шериф Лайл на своем длинном черно-белом автомобиле и как‐то неуверенно приблизился к отцу, который вышел во двор. Сквозь пар собственного дыхания на стекле я увидела, как папа медленно падает на колени, прямо так, в свежую грязь после дождя. Я уже давно выглядывала в окне мать, двоюродного брата и тетю, которые возили персики через перевал в Каньон-сити и должны были вернуться еще несколько часов назад. Отец тоже их высматривал и так волновался из‐за их отсутствия, что весь вечер сгребал жухлые листья, которые обычно оставлял на траве на зиму, чтобы из них получился компост. Когда отец согнулся под тяжестью слов Лайла, мое детское сердце пронзили две великие истины: отсутствующие члены моей семьи домой уже не вернутся, и мой отец любил мою мать. Они никогда не демонстрировали своей любви и никогда о ней не говорили, но вот теперь я поняла, что на самом‐то деле они ее знали – на свой собственный молчаливый лад. Вот эта их почти неосязаемая связь – а еще сухие, будто ничего не произошло, глаза отца, когда спустя какое‐то время он вошел в дом и мрачно сообщил нам с Сетом известие о маминой смерти, научили меня, что любовью не делятся с другими: и когда ее взращивают и лелеют, и даже когда по ней скорбят, она – личное дело двоих. Она принадлежит только им и никому больше, как секретное сокровище, как стихотворение, написанное втайне ото всех.

А больше я ничего о любви не знала – особенно о том, как она начинается, и об этой необъяснимой тяге к другому человеку: почему какие‐то парни проходят мимо, и ты их не замечаешь, а этот вдруг цепляет тебя чем‐то таким же неотвратимым, как притяжение Земли, и отныне ты не можешь думать ни о чем другом.

С этим парнем мы шли в одно и то же время по одному и тому же узкому тротуару одного и того же богом забытого колорадского городишка, и расстояние между нами было не больше, чем в полквартала. Я следовала за ним и думала, что ведь откуда бы он ни пришел, где бы ни был его дом и какой бы ни была его жизнь, мы с ним прожили свои семнадцать лет – возможно, он немного дольше, а может, немного меньше, – не имея ни малейшего представления о существовании друг друга на этой земле. А теперь, в это самое мгновение, по какой‐то причине наши жизни вдруг пересекались так же неоспоримо, как Мейн и Норт-Лора.

Сердце заспешило: расстояние между нами уменьшилось сначала с трех домов до двух, а потом до одного, и я поняла, что он медленно, но верно снижает скорость.

Я не представляла, что делать. Если я тоже начну замедляться, он решит, что я за ним повторяю, слишком уж пристально слежу за незнакомым человеком. А если продолжу идти ровным шагом, то очень скоро его нагоню, и что тогда? Или, еще хуже, пройду мимо, и буду чувствовать на спине его прожигающий взгляд. Он, конечно же, заметит мою неуклюжую походку, голые икры и стоптанные кожаные туфли,