К полудню в мастерской становится душно, в воздухе висит густая металлическая пыль. В горле першит, руки тяжелеют, спина и плечи наливаются свинцом. Передохнуть бы, да нельзя — сзади мастер. Он отпускает от верстака только по нужде.

Надо как-то перехитрить его. Справа и слева — такие же ребята по четырнадцати — пятнадцати лет. Начинаем перемигиваться. Вскоре мастер выходит из себя.

— Бракоделы! — кричит он, размахивая руками. — Я проучу вас, мальчишки…

А мы, не сговариваясь, все, как один, бросаем работу, не шелохнувшись, смотрим на кричащего мастера. И пока он бушует, отдыхаем.

Так преподаем мы мастеру один урок, затем другой… В конце концов он перестал кричать и размахивать руками над нашими головами. Но работа от этого легче, конечно, не стала.

Нередко заходили к нам рабочие с Путиловского или с Обуховского, моряки из Кронштадта, где служил мой старший брат Илья.

— Держитесь плотнее, — говорили они.

Но что такое настоящая рабочая спайка, мы тогда не знали, наш мир был ограничен тесной, душной мастерской. Только отголоски больших событий долетали до нее.

Но вот зашумели, забурлили, как реки в половодье, улицы города. Не осталась в стороне и мастерская Савельева — под верстаками, в ящиках для инструментов, стали появляться листовки, запрещенные книги, политические брошюры. Мы с жадностью набрасывались на них и пересказывали неграмотным товарищам содержание прочитанного. Поэтому весть о Февральской революции, о свержении царя не застала нас врасплох.

«Так и должно быть, — решили мы, — будем ждать перемены и в нашей мастерской».

Но никаких сколько-нибудь заметных изменений не произошло.

— Какая же это революция, если над нами остался все тот же Савельев! — возмущались ребята. — Кто его так любит?

— Известно кто, — саркастически улыбался Иван Зимин, — министры Временного, Керенский.

Иван Зимин — мой ровесник, невысокого роста, белокурый, голубоглазый парень. Он быстрее нас умел ориентироваться в сложных политических событиях тех дней, знал, что происходит в разных концах Питера, и его авторитет был среди нас высок.

Я привязался к нему с первых же встреч. Веселый, общительный, Иван обладал поистине неистощимым запасом энергии и большим чувством юмора. А как он пел! Голос слегка сипловатый, высокий; запоет — душа радуется. Когда же Ваня Зимин, ловкий и пружинистый, выходил плясать, тогда даже самые угрюмые лица озарялись улыбками. Носится по кругу волчком, запросто выделывает такие коленца, что кажется, вот-вот из-под каблуков брызнут искры. Признаюсь, я завидовал ему и охотно учился у Вани плясать. Как-то он даже назвал меня самым способным учеником. Я гордился его похвалой и таил надежду со временем одержать над ним победу.

Но случилось неожиданное. Я не могу забыть душный полдень 4 июля 1917 года. Идет мощная демонстрация. Мы, шпорники, стоим у Казанского собора. Вдруг — стрельба! Мы бежим к мастерской и врываемся в нее, опрокидывая все на своем пути… Через несколько минут в дверном проеме выросла знакомая фигура заготовщика поковок Андрея Хорева. Кузнец как-то робко переступил порог и остановился. Только тогда мы увидели, что на руках у него Ваня Зимин. Наш любимец, неловко откинув голову, будто уснул на груди Хорева.

Мы положили Ваню на верстак. Глаза закрыты, руки сжаты в кулаки… Верхняя губа с пушком белесых усов, которые еще не трогала бритва, чуть приподнята… Казалось, он собрался что-то громко сказать, но не успел. Нет, мы не верили, не хотели верить, что он мертв, что мы никогда не услышим его голоса. Ведь ему было всего лишь семнадцать лет…

Ваня погиб от пули юнкеров, стрелявших по приказу Временного правительства в рабочих, которые шли с лозунгами, требующими от министров-капиталистов удовлетворить чаяния народа и прекратить войну.

Стиснув зубы, мы стояли молча у тела товарища. Что же делать теперь, сию минуту?

Прибежал мастер. Он заикнулся было о распоряжении хозяина «убрать из мастерской труп смутьяна», но, встретив наши решительные, полные ненависти взгляды, попятился и опрометью выскочил в дверь. Наверное, он почувствовал, что мы были готовы на все.

Родных у Вани Зимина не было. Стали решать, как его похоронить.

Дело в том, что в те дни Петроград был, по существу, на осадном положении. Ходить по центральным улицам города было опасно, на любой дороге к кладбищу можно нарваться на разъезд пьяных казаков, патруль юнкеров, которые могли встретить плетками и свинцом.

Чем бы все это кончилось, сказать трудно, если б в мастерскую не заглянул мой старший браг Илья, минер Кронштадтского учебно-минного отряда. От пришел ко мне вместе со своим товарищем, тоже матросом. Узнав о нашем горе, они решили помочь.

Моряки действовали весьма хитроумно. Нашли извозчика, надели на Зимина тельняшку, матросскую бескозырку. Пролетка двинулась в сторону Конногвардейского бульвара, что неподалеку от второго флотского экипажа, куда казаки и юнкера и нос боялись сунуть. Илья сидел справа, его товарищ — слева. Они прикинулись хмельными, а между ними, будто спящий, лежал Зимин.

Мы провожали пролетку глазами до дома Пять Углов, потом она повернула в сторону флотского экипажа и скрылась из виду.

И кажется, именно в тот час, в час прощания с Ваней Зиминым, я окончательно распрощался и с юностью…

Наступил сентябрь 1917 года. Спрос на шпоры с малиновым звоном упал. Мастерская закрылась. Мы остались без работы.

Времени свободного было много, и я стал часто бывать у старших братьев — Петра и Ивана, которые, как и Илья, служили на Балтийском флоте. Именно от них я впервые услышал о Ленине, у них прочитал Манифест Коммунистической партии, познакомился с большевистскими газетами и листовками. Конечно, понять всю глубину идей Манифеста мне в ту пору было не под силу, но то, что пролетариату действительно нечего терять, кроме своих цепей, приобретает же он весь мир, что решающая роль в борьбе против капиталистов и помещиков принадлежит рабочему классу, я усвоил твердо.

Стал ясен мне и конкретный смысл большевистского лозунга: «Мир — хижинам, война — дворцам».

В один из дней я отправился в Кронштадт, чтобы повидаться с братьями. Илью на месте не застал. Он был в карауле. Недолго раздумывая, я лег на его койку и уснул. Проснулся от сильных толчков в спину, вскочил. Передо мной стоял матрос.

— Чуйков, почему ушел из караула?

Он, конечно, обознался — мы с братом были очень похожи. Я спокойно ответил:

— Я Чуйков Василий, родной брат Ильи.

Матрос этот, как я узнал после, был членом отрядного комитета. Он тут же стал расспрашивать меня:

— Как дела у тебя, зачем здесь?

Я рассказал ему о своих думах, ничего не тая. Даже признался, что ищу случая добыть оружие, чтобы отомстить Керенскому за гибель моего лучшего друга. Моя откровенность, очевидно, понравилась собеседнику. Он попросил меня зайти как-нибудь в комитет. Когда пришел брат, я рассказал ему о беседе с матросом, фамилию которого забыл спросить.