Но прошло время, и П.П. вдруг осознал, что начисто забыл целые полотнища этих стихов. Зато заметил, что их – Мандельштама и ту же Цветаеву – запела Пугачева! Или какая-нибудь Валерия…

Сначала он только улыбался этому, а потом понял, что «эти строки» понимаются новым поколением по-другому – проще, реальнее, ремесленнее. Для них это были не судьба, не стихия, сделавшие из этих авторов титанов, душевных ответчиков и страдальцев почти на целый век!

Для нового времени это были просто «тексты»! И глупо по-другому, а не так реально к ним относиться…

– Ну и что, дед, в этих строках такого? – спрашивала внучка, дочь его сына Антона, перелистывая, как ему казалось, даже с некоторой брезгливостью старые прижизненные сборники Георгия Иванова или первые три книжки Ахматовой.

– А вот Твардовский сказал, что не понимает, как можно написать два стихотворения. – П.П. старался не волноваться. – «Жил на свете рыцарь бедный» и вот это, ахматовское, – «Звучала музыка в саду…».

Девочка посмотрела на деда умными темными глазами и, чуть смутившись, спросила:

– А кто написал «Жил на свете рыцарь бедный»?

– Как кто? – Старик даже побагровел.

– Ну да, конечно. – Анечка быстро, небрежно сунула книги на первое попавшееся место, зная, что дед сейчас рассердится, и, сделав какое-то легкое, круговое движение, отчего ее волосы, грудь и очень дорогое платье – все вдруг ожило в едином, очень притягательном порыве, чуть замедленно сказала: – А тебе не кажется, что во всем этом… – она обвела взглядом книги на полке, холл, большую комнату и его самого, – есть что-то… – На мгновение она споткнулась, но все равно выговорила. Прямо и, что самое главное, искренно: – Ну что-то дурацкое?!

П.П. смотрел на нее, неожиданно понимая и принимая ее дерзость.

– Есть! – Он поднялся из кресла и, подойдя к внучке, осторожно и нежно поцеловал ее. – Ты молодец! Что задумалась обо всем этом. Ты много раз в жизни будешь задавать себе этот вопрос. И каждый раз отвечать на него заново…

– Я не буду. – Аня смотрела на него не по-детски трезво.

– Нет! Именно ты будешь! – отмахнулся П.П. – Тебе, единственной в нашей семье, перепало что-то от меня. Как мне – от матери.

– А что? – тихо спросила Анечка.

– Глубокая и властная чувственность… Конечно, смешно мне, деду, говорить своей внучке о таких вещах.

– Ты смешной! Я уже давно живу полноценной женской жизнью!

– Как… давно? – кашлянул П.П.

– Ну не знаю… – Анечка тоже смутилась. – Месяцев восемь, наверное. Восемь месяцев и одиннадцать дней. Если быть точной…

Кавголов поднял глаза к потолку, сделал глубокий вздох и сказал – то ли Анечке, то ли самому себе:

– Я уже сказал: «Глубокая и властная чувственность». Значит, ты можешь рассчитывать, что она периодически будет казаться тебе любовью. А скорее – раза два в жизни – ты действительно будешь способна… – П.П. замолчал. Он стоял, глядя перед собой. Потом махнул рукой и отвернулся. – Будешь способна ко всему этому… – Он махнул в сторону бесконечных, до самого потолка, стеллажей с книгами. – И тогда тебе все это не покажется ни глупостью, ни дамскими или полубезумными бреднями.

Анечка пожала плечами, хотела сдерзить, но почему-то покраснела и спросила:

– Какая же это любовь? Трагедия? Или, наоборот, счастье? Так все говорят…

Павел Павлович неожиданно рявкнул:

– Ну и пусть говорят! Только не путай траханье… даже самое умелое, мастерское… Чему тебе еще придется, кстати, научиться… – Он от смущения перевел дыхание. – Ну это не мое дело. Не мой вопрос. Тебя научат, научат! – Кавголов даже погрозил кому-то пальцем. – В общем, иди! Мала ты еще для подобных разговоров!

– Тогда не надо было начинать!

Внучка стояла перед ним вытянутая, горделивая, с неуловимой кавказской статью (одна из ее бабушек была осетинской княжной), по-парижски одетая, заласканная матерью, отцом, всей семьей. Да и им самим – «странным дедом», к которому ее почему-то так тянуло…

А почему? Ведь П.П. явно давал понять всем: «Оставьте меня в покое! Получайте от меня! Пользуйтесь! Только не лезьте ко мне! Ни с помощью – всегда необязательной и пустяковой. Ни с разговорами о всяких модных, обязательно глобальных проблемах, которые волнуют якобы всех…»

– Может, и не надо было!.. – тихо сказал П.П. – Может, вообще не стоит ради нашей жизни рождаться на этот свет!

– Болтун ты все-таки, дед! – Анечка всерьез рассердилась.

– Ну и кто он – твой избранник? Студент небось? Ни кола ни двора?

– А это уж… вообще паскудное дело – судить о человеке по машине, на которой он ездит!

– Значит, какая-то завалящая… А все-таки есть?

– И совсем не завалящая! А «БМВ»! Последней модели. У него их много!..

– Боже! В какое общество попадет наша семья! Да и сам я тоже сподоблюсь. А то у меня авто только государственные. Как звать-то?

– Алик! – буркнула Анечка.

– Он что, машинами торгует?

– Вроде того… – чуть сникла внучка.

– А лет-то сколько?

– Двадцать шесть.

– Хорошо, что не сорок шесть! – Кавголов подал внучке легкую шубку. – Да! Для тебя и для Алика – все это…

Старик посмотрел на большую работу Поленова – «Христос на Тавериадском озере».

– Да, да! Все это не просто глупость! А абсолютная, мадам, дикость… – Он подтолкнул ее к двери и на прощание не смог не съязвить: – Разве что эта мазня… Штуки три этих «БМВ» уж точно стоит! Даже если торги на «Кристи» будут не слишком удачными.

Кавголову вдруг показалось, что взгляд Анечки чуть изменился. Она как бы заново увидела картину Поленова…

П.П. хотел было позвонить кому-нибудь из родных. Жене в санаторий хотя бы… Но это не вдохновило его, и он начал медленно, как каждый вечер, одеваться к вечерней прогулке. Все ныне давалось нелегко – даже натянуть высокие теплые сапоги… Сшитое, очевидно, лет тридцать назад отличным портным немецкое пальто. В добрые времена носил это пальто по крайней мере Гельмут Коль. Было оно непроницаемо ни для мороза, ни для ветра, ни для по-ноябрьски ледяной, железной скамейки, и П.П. не мог отказать себе в удовольствии каждый вечер напяливать на себя эти немецкие доспехи. Пальто было из «секонд-хенда». Купил его буквально за копейки сын Антон и страшно радовался, когда отец одобрил все его достоинства – и мощь, и размер (чуть ли не до пят), и добротность…

Именно после этого, как-то унизившего его разговора с внучкой П.П. долго гулял по обычному маршруту. Купил что-то ненужное на вечер. Последнее время у него вообще возникла старческая необходимость покупать то сахар или крупу, то сыр или мед.

Наверно, это не только у него, старика, образовалась ныне такая привычка. У всей страны! Покупать все, если есть на что. Копить на всякий случай, на «черный» день! И во всем этом не было ничего ни странного, ни смешного. Это не старческая привычка!