вчера Аня звонила. Что случилось? – спросил я.

– Мать ее, сука, приперлась раньше времени! – Он морщился и разглядывал свои ногти на пальцах руки.

– И че? – Мне были нужны подробности.

– Да ничего, я ее только выебал, она…

– Кого, мать? – спросил я.

– Ха-ха! Наверное, и ее надо было! Ха-ха! Фу, гадость! – он сплюнул всухую. – Аньку, дурак! Она в ванную ушла, я сижу мудями наружу, водку пью, немецкую вроде. Тут эта дура! Я ее и не заметил сразу. Тут она как заорет: «Аня-а-а!»

Он изобразил очень натурально Анину мать, скорчив гневно-глупое лицо, я засмеялся, он, довольный, тоже.

– Ну и, короче, ушли они на кухню, орали там, я оделся, заходит плачущая Анька и говорит: «Андрей, тебе надо уйти!» Я говорю: «Пойдем со мной». Она отказывается, жмется, хлястик халата теребит. Ну я хвать бутылку, все равно ополовиненная, а эта: «Андрей, не трогай!» Я из горла допил, пошел, ботинки надел, обнять ее хотел – шарахнулась от меня! Я ей и говорю: «Дура ты, Анька, и мамаша твоя сука!» Специально «сука» громко сказал! Анька на меня руками замахала: «Уходи отсюда!» Ха-ха! А мамаша, видать, подслушивала из кухни и как заорет: «Аня!»

Он опять скорчил рожу, мы посмеялись.

– Ладно, давай дуй за пивом!

– А деньги? – вспомнил я.

Он поморщился и всыпал мне в ладонь какую-то мелочь. Я подхватил десятилитровое ведро и вышел. Идя к ларьку за разливным пивом, я улыбался. Ссора их эта, даже не знаю почему, была мне приятна. И представлял я там голым с водкой себя. А еще представлял голую спину без ненужной полоски лифчика, представлял, вздрагивая, голую, круглую, почему-то румяную попу, вздрагивающую при ходьбе туда, в ванную, уже после этого. А вот после чего «этого» – фантазии еще не хватало.

Вечером мать Джульетты звонила матери Ромео. Конечно, извините, и, мол, она, конечно, все понимает и не матери Ромео это вина. Но вот желательно очень, чтобы сын ваш непутевый и, извините меня, Нурия Галимзяновна, просто подонок, больше никогда к их дому и к Ане не приближался! Маме было стыдно за сына. Она со всем соглашалась, громко вздыхая на всю квартиру. Повесив трубку, она долго сидела в коридоре у тумбочки в позе, к которой я так и не смог привыкнуть: сгорбившись, локти на коленях, одна рука безвольной, уставшей ладонью вниз, и капает с красных пальцев вода (когда зазвонил телефон, она мыла посуду), вторая ладонь прикрывает рот, расширенные глаза, стеклянный взгляд куда-то в угол, в пол, медленно текут слезы. Сидеть она так могла часами, медленно раскачиваясь вперед-назад, назад-вперед. Брат еще тайно повстречался с Аней какое-то время. Мама Ани звонила опять, мол, просила же, а вот уже от дочери алкоголем пахнет! Наша мама молча вешала трубку. Потом приплыл папа-капитан, по-отцовски повлиял на дочь. Бедная Анна отказалась от любимого. К тому же пришла пора поступать в институт. Через несколько дней после окончательного разрыва с Аней брат выбрил ирокез, покрасил его зеленкой и стал пить с утроенной силой.

II

– Все, это последние! – сказал я шепотом и поставил перед Сашей Лебедевым по кличке Молль четыре пол-литровые бутылки водки.

Он кивнул.

– Эти готовы? – спросил я, показав на три другие, лежащие в траве.

Он кивнул снова и начал отжимать перочинным ножиком блестящий колпачок очередной поллитровки. Я взял три готовые, засунул за ремень штанов, прикрыл футболкой. Осторожно выглянул из кустов. Бабушка с дедушкой копались внаклонку в огороде. Я обогнул дом и зашел на веранду. Там брат и Андрей Разин по кличке Чинарик вытаскивали еду из холодильника.

– Все, брат, последние, – прошептал я.

– Сколько получилось?

– Больше литра будет.

– Хорошо! Иди бери деньги. Чин, на шухер.

– Если что, покашляю, – растянулся беззубый рот Чина в улыбку.

Я зашел в комнату стариков. Поставил бутылки на место, за камин, к другим. Все они уже были разбавлены Моллем. Водка – зарплата рабочим. Проклянут. Деньги дед хранил в фанерной тумбочке. Тумбочка старая, послевоенная, выкрашенная марганцовкой. На ящичках ручки из консервной банки. В одном тайник, двойная стенка. Пачки мелких купюр перехвачены крест-накрест лентой Сбербанка. Это пенсии. Аккуратно, чтобы не повредить бумажную ленту, вытаскиваю по несколько купюр. Сложил урезанные пенсии обратно. Выглянул в окно – старики трудятся. Вышел на веранду, передал деньги брату.

– Отлично, Сид, теперь вытаскивай с Чином вещи. Только тихо! – шепчет он.

Берем собранные рюкзаки, выходим. Пригнувшись, скрываемся в зарослях смородины, цепляем Молля с литром. Обходим стариков за шиповником. Огородом к выходу, к лесу, к свободе! По приказу брата заскакиваю в курятник, выбираю пожирнее. На меня косится вожак-петух, потряхивая сочным бордовым гребешком набекрень. Он знает силу удара моей ноги, поэтому лишь возмущенно кудахчет, потрясая мясистой бородой. Услышав человека, замекала коза, подпел басом боров Боря. Зажав курицу под мышкой, выскочил из курятника. Прощай, животина! Как же вы все мне надоели! Бегу в лес. На кочках курица испуганно икает. Глупая вроде птица, а четко чует свою судьбу. У ручья ждут товарищи.

«Убей ее!» – говорит брат. Откручивать курицам головы надо уметь. Я же обычно пользуюсь топором. Зажимаешь в левой руке ноги и концы крыльев – и на плаху. Только кладешь ее на чурбан, замолкает и сама шею вытягивает, смиряется. Только петух до последнего борется, и режут его последним. Курица хрипит, дергается, кручу и кручу. Все смеются. И вот все кончено. Брат протягивает стакан. «На, заслужил!» – улыбается он. Пьем по очереди из одного стакана. «Ну, Сид, за свободу!» – говорит брат и залпом выпивает полстакана. Закусываем краковской. Одиннадцать утра. До станции полчаса по лесу. До Питера два с половиной часа на «собаке».

Наши товарищи приехали вчера вечером. Диким лаем встретил их пес Дик. Огромный, ожиревший, беспородный урод, живущий на правах члена семьи. Бабушка сразу почувствовала неладное при виде двух неприятных типов у калитки. Один повыше, другой пониже. Тот, что пониже, Чинарик. На голове натертые мылом волосы торчком – панковская помойка. Мелкие, мышиные черты лица. Черные, слегка удивленные и злые глаза. Природное заикание навсегда искорежило губы, скривило на сторону. Губы эти все время в улыбке, обнажающей изрядно прогнившие зубы. А когда смеется, кажется, что он чем-то подавился. Уже не белая футболка с надписью «Эксплойтед» по-русски шариковой ручкой на всю грудь. Черные, рваные на коленях джинсы, солдатские битые берцы. Мятый весь. Похожий на подмокший окурок. Тот, который повыше, Молль. В его детстве, когда Саша делал средние шаги в средней школе, на уроках немецкого языка показывали обучающую