Все мои песни витают в воздухе. Их поют везде и всюду — от Лесбоса до Египта, от Сиракуз до Эфеса, от Дельф до Эпидавра. То безумие, которое овладевает поэтом, перед тем как родиться песне, уже никогда не овладеет мной. Я нага и бесплодна, как эта скала, на которую я взбираюсь.

Когда я достигаю вершины, где ветер хлещет по щекам, а в небесах кричат чайки, я останавливаюсь на мгновение, балансируя между жизнью и смертью. Призрачные ряды белых островов вдалеке словно манят меня из Эреба. Я могу представить себе ледяные воды Ахерона, омывающие мои ступни. Я дразню богов и себя, наклоняясь, отступая назад, а потом снова подаваясь вперед. Моя месть богам будет в том, что я возьму в свои руки власть над собственной смертью, перережу нить, которую, как считают пряхи, могут перерезать только они, сотку заново мою судьбу, словно я Пенелопа.

Но Пенелопа увидела-таки Одиссея. А увижу ли я когда-нибудь мою любовь? Где он, златоречивый и златовласый Алкей. Алкей, который мог меня рассмешить, как никто другой. (Конечно, тот, кто может тебя рассмешить, может и довести до слез. Об этом забывать не стоит.) Если бы Алкей вернулся ко мне сейчас, то и бросаться вниз нужды бы не было! Или я обманываю себя? Я знаю, что любовь не лечит, скорее, она и есть болезнь.

Я наклоняюсь над краем утеса все дальше и дальше, так что мои ноги со стертыми и окровавленными коленями начинают дрожать, как струны. Жаль, что я не зимородок и не могу летать над пеной волн. Мои руки и ноги слабеют, словно от любви, и я раскачиваюсь на краю пропасти. Со мной мои возлюбленные ученицы Аттида и Анактория. Здесь и моя покойная мать Клеида, как и моя живая дочь Клеида. Для нее легендарная мать всегда была слишком тяжелым бременем. Может быть, без меня ей станет легче. Перед моими глазами возникает широкая грудь Алкея. Я сделаю вид, что прыгаю в его сильные руки! Я одержу победу над смертью, заключив ее в свои объятия.

Когда женщина стоит на вершине скалы, собираясь прыгнуть в винно-багряное море, события ее жизни непременно мелькают перед ее глазами. Вот только очередность их перепутывается. Лодка, на которой я плыла с Алкеем, когда мне было шестнадцать, как-то незаметно становится лодкой, на которой я плыла с Фаоном, когда мне было пятьдесят. Это одна и та же лодка в одном и том же океане. Океан этот называется временем.

Ноги мои скользят, сердце колотится. Я начинаю терять равновесие над краем пропасти. На миг меня одолевают сомнения: а стоит ли мне совершать этот прыжок? Мне нужны перья, мне нужен воск, как Икару. Колени мои слабы. Голова кружится. В конце длинного, подсвеченного факелами коридора маячат лица мертвецов. Моего отца, моих деда и бабки, моей матери. Я чувствую, как меня неумолимо уносит назад, в детство, на мой родной остров Лесбос.

Поскольку в каждый миг нашей жизни мы стоим на краю вечности, то место, где я нахожусь теперь, ничем не хуже других, чтобы начать рассказывать историю моей жизни.

Небо просветлело. Если повезет, найдем убежище в гавани, твердой земле для наших побитых штормами кораблей.

Сапфо.

Лесбос моего детства был очарованной землей. На пологих холмах между Эресом и Митиленой стояли окруженные плодовыми садами святилища Афродиты. Лесбос, в отличие от множества других островов, голых и каменистых, был зеленый и мшистый, переливающийся серебристыми оливковыми листьями, увешанный золотистыми виноградными гроздьями. Его мысы образовывали две глубокие бухты, похожие на озера, но таинственным образом связанные с морем узкими проливами, как родовыми каналами. Лесбос был женским островом, который гудел мужским буйством моря.

Говорили, что наши поэты такие великие, потому что давным-давно отрезанную, но продолжающую петь голову Орфея прибило к нашим берегам. Тот факт, что Орфей мог петь, после того как менады разорвали его на части, кое-что говорит о силе песен. Певец может быть мертв, но при этом продолжать петь. Даже лира по-прежнему издавала звуки, хотя его пальцы были разбросаны среди холмов и превратились в прах.

Остров также был известен как место, где восток встречается с западом. Между нами и берегом Лидии курсировали лодки. Путешественники дивились зелени холмов, сладости винограда, великолепию вина, мелкозернистости ячменного хлеба, красоте и раскованности женщин. Было известно, что мы обращаемся с нашими женщинами гораздо лучше, чем Спарта или Афины. Но и это «лучше» все еще было далеко от «хорошо».

А еще мы были знамениты своими праздниками в честь Афродиты. На адонии, празднества, что устраивались в середине лета, съезжались все поэты-женщины, чтобы состязаться в сочинении песен в память Адониса, юного возлюбленного Афродиты.

В первый раз, когда мать взяла меня на адонию, мне было лет десять или одиннадцать. Я стояла, потрясенная, завороженная праздником, глазея на женщин, которые на крышах своих домов высаживали подсушенные на жарком солнце семена. Я представляла себе Афродиту, под босыми ступнями которой расцветают цветы и растет трава. Я представляла себе, как она наклоняется в слезах над прекрасным юношей, пытаясь вернуть его к жизни. Она кричит своим служанкам:

Прекрасный Адонис умирает. Как нам его спасти?

Но она уже знает ответ. Жизнь кровавой струей уходит из него через рану в бедре. Клык кабана разодрал ему ногу, и эта рана подобна женскому чреву, а земля вокруг алеет его кровью. Там, куда падают липкие капли, поднимаются ярко-красные анемоны, хотя сейчас для них и не сезон.

«Разорвите на себе одежды, о девы, оплачьте Адониса!» Мне тоже хотелось петь. Но я побаивалась. Все эти танцующие хоры девушек в белом, казалось, исторгали звуки, которых я не знала прежде. Позднее я поняла, что впервые гром поэзии оглушил меня именно на этом празднестве, и я взяла те самые слова и вплела их в песню. На каждой адонии во всем громадном мире девы в белом поют мою песню Адонису. «Оплачьте Адониса, оплачьте!» Ах, я тоже плачу, произнося эти сковано Адониса я оплакиваю или себя?

Я полюбила Афродиту, едва только узнав о ней, и с головой ушла в ее легенды. Мать говорила, что в древности ее ритуалы были кровавыми и жестокими, но я не хотела в это верить.

— Рожденная из пены, принесенная волнами — это все поздние приукрашивания так называемой богини любви, — сказала моя мать. — А в старину она была кровожадной богиней, на шее у нее висело ожерелье из детских черепов, а в поднятой руке она сжимала отрезанные фаллосы, с которых еще капала кровь.

Моя свирепая матушка всегда смаковала жестокие подробности — чем ужаснее, тем лучше.

— Она родом из земель к востоку от Киферы, — продолжала она, — и ее торжество было торжеством смерти. Без смерти нет жизни. Древние верили в это с еще большим неистовством, чем мы. Они пахали землю, удобряя ее свиными сердцами и плацентами, чтобы был хороший урожай. Они волокли по бороздам прекрасных юношей, чтобы потом принести их в жертву богине.

— Почему они приносили этих юношей в жертву? — в ужасе спросила я, думая о моих братьях.

— Потому что этого требовала богиня. Боги и богини требуют слепого подчинения, Сапфо. Были времена, когда даже Афродита требовала человеческих жертв. Она принесла в жертву своего супруга с такой же легкостью, с какой боги принесли в жертву Адониса. Кровь удобряла борозды, и колосья росли высокие. Наша земля плодородна благодаря всей этой крови.