— Художник.

Зачем сказал? Женщины — странные создания. Удивительные, странные создания. Ну, не хотят они любить простых, понятных мужчин. Если бы сказал, допустим, что инженер, она бы сейчас так не смотрела. А вот поэты, артисты, художники — это для женщин все равно, что небожители.

— Ах, худо-о-ожник! Надо же, как интересно!

— Ничего интересного. Простите, я дома чайник с плиты снять забыл. Всего хорошего.

— Ах, чайник! Я, между прочим, ваша соседка. Алевтиной меня звать.

— Очень приятно.

— А вас? Вас как звать? — кричит она ему вслед, потому что он повернулся к словоохотливой Алевтине спиной, понимая что это невежливо.

— Эдуард Олегович, — буркнул он, ведь жить здесь не меньше месяца, все равно соседка не отстанет.

— Так я зайду к вам как-нибудь, Эдуард Олегович! — кричит Алевтина, и уже чуть тише, с намеком: — По-соседски.

Провинция. Маленький город, все друг друга знают. Маша сказала на ушко Даше, Даша Саше, и понеслось. На следующий день, к вечеру, уже полгорода знает, что в домике на южной окраине отдыхает художник из столицы Эдуард Олегович. Разговорчивая Алевтина успела всем сообщить, что она вхожа в дом к знаменитости. На самом деле он не знаменитость, просто жалкий неудачник, но в устах болтливой соседки получается, что чуть ли не первый художник в стране. Теперь, когда он идет по городу, его сопровождают не только внимательные взгляды, но и почтительный шепоток: «Художник! Из столицы! Знаменитость!» Они же не знают, что он неудачник, что ничего не добился в свои пятьдесят лет, только смертельно устал.

А это еще что за явление? Невысокого роста мужичонка, лицо простецкое, нос картошкой подозрительного цвета. Пьет?

— Извините, я местный, так сказать, живописец. Для краеведческого музея, так сказать, пишем помаленьку. Виды природы. Не хотите взглянуть?

— Я вообще-то домой иду.

— Да у меня с собой. Так, пара этюдиков.

Суетливые жесты, шуршание бумаги, огромная папка, глянул мельком — акварели.

— Да-да, недурно.

— Правда? Вам, в самом деле, нравится?

Это, во всяком случае, точно лучше того, что писал до сих пор Эдуард Листов. По крайней мере не избито, хоть и непрофессионально.

— Да. Мне нравится.

— Так я вам оставлю?

— Как угодно.

— А еще можно принести?

— Послушайте, я ведь не критик.

— Но ведь вы из столицы. Художник. Мне бы только мнение узнать. Может, бросить все? А? Жена, вот, запилила совсем: лучше бы ты, Вася, сторожем пошел. Все деньги.

— Она права. Сторожем лучше. Послушайте э-э-э…

— Вася.

— Василий… э-э-э… бросьте вы это дело. Творчество — это мука. Вы готовы на костре заживо гореть?

— Не понял?

— Творить — это значит гореть. Страдать. Не умирать объятым пламенем, но мучиться постоянно, бесконечно. Даже когда получилось, все равно мучиться оттого, что мог бы лучше. Должен был лучше, обязан был лучше. А кому? А? Ведь никто не спрашивает, не заставляет. Себе в первую очередь обязан. А когда вдохновение ушло? Тогда что? Как жить? Чем? Ведь было же. Было…

— Простите, не совсем понял.

— Это вы меня простите. Разговорился. Пойду, пожалуй.

— Так я зайду?

Листов махнул рукой: все равно теперь не отделаешься от этого доморощенного художника. Сунул, все-таки, свою папку. Ну почему, как только узнают, что ты художник, сразу же начинают тащить тебе всякую дрянь? Рисунки дурацкие, поделки из глины, стишки, приводить бестолковых детей, у которых якобы талант? Мол, оцените, как человек искусства. Разве это отдых! Черт бы побрал эту разговорчивую Алевтину!

А вот и она, легка на помине! Как помянешь черта, а он уже тут.

— Не помешала?

— Что вам угодно?

— Вот уж и угодно! Какой вы!

— Я занят, извините.

— Так я и хотела по хозяйству помочь. Может, постирать чего, али приготовить?

— Спасибо, я сам как-нибудь.

— Какой вы. Несговорчивый. Да и понятно: я женщина простая.

— Да вы не так поняли. Просто я… не хочу никого видеть. У меня… неприятности.

— Умер кто?

— Можно сказать, что я умер, — грустно улыбаясь, сказал художник. — Умер Эдуард Листов.

— Ой! — она испуганно зажала ладошкой рот. — Это как же?

— Да вы опять не так поняли. Это образно. На самом деле я, конечно, жив…

— Ну, понятно: вы ж художник! Знаменитость! Так чудно говорите.

— А с чего вы взяли, что знаменитость?

— Так художники ж все знаменитости! Ни теперь, так после, это Бог так рассудил.

— Интересно, — он посмотрел на Алевтину повнимательнее. А, ведь, красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, гладкая, румяная, словно спелая вишня Чуть тронь зубами — брызнет обжигающий, густой сок, который хочется пить, жадно глотая, захлебываясь, пить, пить… Тьфу ты, черт!

— Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас по отчеству?

— Да чего уж! Алей просто зовите.

— Для пылких любовных романов я староват.

— Так мне ж ничего не надо. Скажите тоже — староват! Вы мужчина в самом соку.

— А вы почему не замужем?

— Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю что-нибудь?

— А люди будут болтать?

— Что мне люди? Болтают уж! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!

— Да, это уж точно. Лучше уж художника.

Провинция, тихая провинция. Вот и отдохнул. Может быть, Нелли об этом знала? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела быть может, чтобы он понял, что кроме Москвы есть еще огромная, необъятная страна — Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц небожителей, поэтов ли, художников, все одно. Знала и решила: живи. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…

…Поздно вечером, когда Алевтина ушла домой, он открыл папку местного живописца Василия. А ведь и в самом деле недурно! Будто бы на Мане похож, только… Вот именно — только. Никакой это не Мане, картины написаны ярко, по-русски самобытно, свежо. И есть в них особенное, интересное цветовое решение. Преимущественно оттенки красного: розовый, малиновый, багровый, алый. Но это всего лишь акварель. Размыто, нечетко. Тут нужна определенность, масло нужно, твердый грунт и мазочки маленькие-маленькие, потому что надо трогать холст кистью аккуратно, по чуть-чуть, словно пробуя на вкус гармонию цветов, как опытный дегустатор пробует молодое, только что народившееся вино. Неужели здесь такие красивые места? Солнца сейчас нет, оттого и природа не играет. А подсвети ее легонько теплым лучиком, и весь этот багрянец разом заставит закипеть застывшую кровь. Ему бы сейчас только солнца, тепла. Ему, художнику Эдуарду Листову.