на меня своими тёмными глазами. Меня бесило, что у нас одинаковый цвет глаз. В душе клокотал вулкан.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – заявила я, повернулась и выбежала, прихватив с собой чемодан.

Я помчалась через вестибюль, мимо изогнутой главной лестницы и кассы, и оказалась на тротуаре. Прямо у входа, на углу Арлингтон-авеню и Уичито-стрит, я бросила чемодан и закричала.

Мимо проносились автомобили: легковые, грузовые, такси. По улице спешили люди: офисные работники с прижатыми к уху телефонами и с сэндвичами в руках направлялись на обед. Никто меня не заметил. Никто даже не взглянул в мою сторону.

С тех пор как ушла мама, меня вообще мало кто замечал. Одевалась я теперь в основном в чёрное. Меня это устраивало: чёрный цвет успокаивает. Волосы у меня были длинные и тоже чёрные, блестящие, и я почти всегда носила их распущенными. Мне нравилось прятаться за ними и притворяться, будто меня не существует.

Я не решила, чего мне хочется больше – заплакать или стукнуть по чему-нибудь, – а потому снова повернулась к двойным дубовым дверям, ведущим в Эмерсон-холл. По обеим сторонам от них сидели каменные ангелы, дующие в трубы. Кто-то не поленился забраться наверх и раскрасить их из баллончика в оранжевый и красный цвета. Зажмурившись, я постаралась представить громоздкое здание филармонии домом, но ничего не получилось. И всё же мне предстояло жить в этом огромном, продуваемом сквозняком концертном зале с аляповатыми ангелами у входа.

– Какая разница, можно и вернуться. – Я со всей силы пнула двери, открывая их. – Идти-то больше некуда.

Мы поселились в двух пустых кладовках за сценой по сторонам от главного репетиционного зала. Рядом находился буфет с раковиной и основной кухонной техникой: микроволновкой, мини-холодильником и электроплиткой. Раньше она предназначалась для того, чтобы музыканты могли разогреть пищу и перекусить во время перерывов в длительных репетициях.

А теперь плитка стала нашей.

Маэстро, нонни и я затащили за сцену наши чемоданы, по одному у каждого, – всё наше имущество, больше у нас ничего не было.

Маэстро исчез в кладовке, которая должна была стать его комнатой, и на всю катушку врубил Четвёртую симфонию Чайковского на древнем стерео, стоявшем там много лет. Динамики трещали. Четвёртая симфония была первым номером программы того года. Скоро должны были начаться репетиции.

Нонни аккуратно поставила свой чемодан посередине репетиционного зала с составленными друг на друга стульями и пюпитрами и со шкафчиками музыкантов вдоль стен. Она уселась на чемодан, помахала мне и начала напевать, теребя платок.

В последнее время нонни только этим и занималась – напевала и теребила платки.

Я долго сидела рядом с ней, слушая её мурлыканье в такт грохочущей музыке Маэстро, как вдруг словно вышла из себя и воспарила. Казалось, если полностью сосредоточиться, можно совсем порвать связь с телом. Гуляющий повсюду ледяной сквозняк не внушал оптимизма. «Отлично, – подумала я. – Здесь уже мороз, а ещё даже не осень».

Нет, не может быть, чтобы такое случилось. И тем не менее это правда.

У нас с нонни были раскладные кровати, уже с постелью. Я не знала, где Маэстро купил их, но сомневалась в чистоте белья, поэтому отнесла его в прачечную-автомат на той же улице и после стирки постелила заново.

Из-за этого настроение у меня испортилось окончательно. Порошок и сама стирка стоили нам несколько долларов, а когда у тебя ни кола ни двора, каждая монета на вес золота.

Ещё у нас с нонни были одеяла, сшитые мамой: бывало, после ужина она раскладывала на кухонном столе ткани, ножницы, мотки ниток, бумагу, которую приносила домой с работы, и занималась рукоделием.

Когда я расстилала одеяла на кроватях, в нашу комнату вошёл Маэстро.

– Давно пора выбросить это старьё, – сказал он.

– Это наша с нонни спальня. – Не глядя на него, я продолжала разглаживать одеяла. – Уходи.

Он спокойно смотрел на меня:

– Я отложил для тебя немного денег. Может, тебе захочется что-нибудь купить себе в комнату или для школы. Скоро ведь начнётся учебный год?

– Да. – Я взяла у него мятую двадцатидолларовую купюру. – Уходи.

Поколебавшись, Маэстро удалился.

Застелив постели, я нашла в репетиционном зале коробки, не слишком старые и ещё крепкие. Также там стояли пара старых пианино, шаткие пюпитры и стулья с продавленными сиденьями – всё ломаное.

Я отказывалась ограничиваться только теми вещами, которые лежали у меня в чемодане. Это было слишком печально. Свою одежду и вещи нонни я сложила в коробки и поставила их в ногах кровати набок, чтобы они открывались, как дверцы шкафа. Потом затолкала чемоданы под кровать, с глаз долой.

В комнату я притащила два пюпитра и повернула подставки для нот параллельно полу, чтобы получились прикроватные тумбочки. На своей я аккуратно разложила альбом для рисования, уголь и цветные карандаши. Эта замена тумбочки, стоящая около раскладушки в комнате с уродливыми бетонными стенами, выглядела невероятно грустно: помещение не предназначалось для того, чтобы служить чьей-то спальней.

Нонни подошла сзади и обняла меня. Она всегда замечала, когда я расстроена.

– Наверное, нам нужно украсить эту комнату, – предложила она.

– Да, наверное.

Я не могла выбросить из головы наш прежний дом в пригороде – симпатичное краснокирпичное здание с синей дверью. Его пришлось продать, потому что мы больше не могли позволить себе жить там: оркестр теперь совсем не приносил дохода. Продав всё, что мы имели, Маэстро вложил деньги в оркестр, чтобы сохранить его.

Невозможно выразить словами, как я ненавидела этот оркестр, и Эмерсон-холл, и всё, что с ними связано, включая Маэстро. Свою ненависть я выражала в рисунках, изображая всё подряд. Вот почему альбом для рисования занял почётное место рядом с моей кроватью.

– Я скоро вернусь, нонни. – Сунув деньги в карман, я повязала голову одним из платков нонни и водрузила на нос роскошные солнечные очки «кошачий глаз», которые купила мне мама. В таком виде я была похожа на актрис из чёрно-белого кино – Одри Хёпберн и Лорен Бэколл. Мама любила старые фильмы.

«Какие элегантные актёры! – восхищалась она, обнимая меня, когда мы сидели на диване и потягивали молоко через изогнутые соломинки. – Как изысканно они говорят и одеваются. Это просто мечта».

«Ага». – Я не очень понимала, что такого особенного в Кэри Гранте. Если честно, мне казалось, что говорит он довольно комично. Но вслух я произносила то, что мама хотела услышать.

Теперь от воспоминаний об этом меня слегка мутило. Как я могла не догадываться об очевидном – что однажды она оставит меня?

Я закрыла глаза и