— Мы очень благодарны мисс Хоукинс, — продолжал долдонить управляющий.

Интересно, как же они подписали подарок? Ведь, несмотря на долгие сорок шесть лет, она была практически уверена, что никто здесь не знал ее имени. «Спасибо, мисс Хоукинс» — так были надписаны четыреста конвертов с еженедельной зарплатой. Или: «Чашечку чая, мисс Хоукинс?», «Хороших выходных, мисс Хоукинс», как будто «мисс» и было ее именем. За всю жизнь только несколько человек назвали ее Джин. В приюте она откликалась на Хоукинс, как и все остальные на Дэвис, Вудс и Мэрфи. И вот теперь любопытно, есть ли внутри свертка что-нибудь точно указывающее, кому это предназначено? Не вообще любой старой мисс и не любой старой Хоукинс, а что-то большее, чем обычное, надоевшее сочетание двух слов?

— Она прошла свой путь от работницы на конвейере до главного кассира, — восхищался мистер Коннелл.

Да, она была вполне с ним согласна. Она добилась кое-чего. Свой скромный путь прошла с успехом и достоинством. Может быть, Господь простит ей теперь все прегрешения и развеет дурные предчувствия по поводу ее происхождения. Она опять мысленно вернулась в детство, как будто репетируя свой предстоящий уход.

Если кто-нибудь когда-нибудь так, для статистики, или в ознаменование чего-нибудь вдруг вздумал бы написать биографию мисс Хоукинс, то все сошлось бы к ее двенадцатому дню рождения. В тот день произошли два события, и все преследующие ее потом ночные кошмары родились именно в тот день.

В приюте не было принято отмечать дни рождения воспитанников, отчасти потому, что не всегда эти дни были точно известны. Обычно за вечерним чаем поздравляли всех, чье появление на свет предположительно произошло в текущем месяце. Матрона вручала каждому имениннику по свече: девочкам — розовые, мальчикам — голубые. И еще в приюте никогда не забывали о непременном ритуале — общем именинном пироге. Свечи никогда не зажигались. Во-первых, вдруг пожар, во-вторых, из соображений экономии. В тот день, как и положено, Хоукинс держала свою розовую свечу со скорбным, девственным фитильком, и вдруг дикое видение пронеслось в голове. Однажды, когда у нее будет достаточно денег, чтобы купить спички, она подожжет приют. Она сделает это в воскресенье, когда все дети уйдут в церковь и в пустом доме останется только матрона. Потом дети вернутся. Еще издалека они увидят огонь, и языки пламени будут танцевать, словно миллионы горящих свечей. С неистовой силой сдавила девочка в маленьком кулачке незажженную свечку и в это мгновение почувствовала, как что-то теплое медленно вытекает из нее. Плотнее сжала и скрестила ноги, выше подняла руку со свечой.

— Мне нужно выйти, мисс, — пролепетала она, краснея от стыда за свое нетерпение, и бросилась к ближайшему туалету.

Она не понимала, почему бежит. Она вовсе не хочет в туалет. Уже все ее ноги были мокрыми, и это струящееся нечто приближалось к нарядным белым носочкам. Матрона убьет ее. Хоукинс облокотилась о незапертую дверь и увидела тонкие струйки крови, стекающие по икрам. Она замерла, желая только одного: чтобы кровь не тронула праздничные носочки.

— О господи, — всхлипывала она, невольно опускаясь на колени.

Кровь уже готова была капнуть на пол, и Хоукинс вскочила. Больше всего ее страшил гнев матроны.

— Господи, я хочу умереть прямо сейчас, — стенала она — для нее это был единственный выход. — Я не собиралась поджигать, Господи. Честно, я не собиралась, я только шутила.

Господь карает кровью за ее дурные мысли: матрона теперь точно все поймет и раскроет страшные замыслы бунтарки.

— Я хочу умереть, — повторила она со всей решимостью и в доказательство искренности своей мольбы опустилась на колени на холодный пол. — Испачкала и испортила линолеум, — причитала она. — Я хочу умереть, Господи. Я действительно хочу этого.

— Хоукинс! — Пронзительный голос матроны эхом отозвался в коридоре.

Матрона постоянно и регулярно наведывалась во все туалетные комнаты в приюте. Слишком длительные пребывания в этих местах, кроме естественной причины, таили в себе несколько опасностей. Старшие мальчики могли там покуривать или, что еще хуже, заниматься онанизмом. Хотя чаще всего кто-нибудь из воспитанников мучился там обычным запором. Однако требовалось неусыпное внимание, и матрона всегда была начеку: она бдела.

— Хоукинс! — кричала матрона, уже распахивая дверь.

Она с раздражением посмотрела на хлюпающее существо внизу и резко подняла девочку с пола. Открылось пятно крови на линолеуме и испачканные такими же красными пятнами нарядные носки.

— Посмотри, что ты натворила! Ну, это уж слишком, — прорычала матрона, приподняв воскресный передник Хоукинс и внимательно осмотрев ее с ног до головы. — Ждите здесь, молодая женщина! Я принесу твои тряпки!

Дрожа от страха, Хоукинс облокотилась о перекладину для полотенец. Матрона не убила ее! И даже не так уж разозлилась. И что за тряпки она принесет? Собирается одеть ее в лохмотья, и это будет наказанием? Но больше всего удивил Хоукинс приказ матроны: «Ждите здесь, молодая женщина!» Когда матрона бывала в гневе, то часто употребляла обращение «молодая девушка», и, если уж она называла тебя так, ты точно знала, что останешься без ужина или без воскресного пудинга. Но обращение «женщина» — это уже другое. Это слово относилось ко взрослым. Она заплакала снова, поскольку была слишком маленькой, чтобы быть взрослой. В ушах раздавались мерные удары тяжелых каблуков матроны, шедшей по коридору. Хоукинс безуспешно старалась перестать всхлипывать.

— Теперь прекрати хлюпать, — не слишком резко сказала матрона. — Это случается со всеми нами.

— Случается что? — скулила Хоукинс.

— Это, — повторила матрона, указывая на пятно крови на линолеуме.

Хоукинс растерялась: о чем это? Но она была слишком напугана, чтобы спрашивать.

— Это, — матрона держала в руках две полоски ткани, — это твои тряпки. Двух вполне достаточно. Каждый вечер перед сном ты будешь стирать их в туалетной комнате для персонала. В туалете для персонала! Запомни! Нигде более. Когда это закончится, ты придешь и скажешь мне. Когда начнется снова, тоже скажешь. Я буду следить за этим. Чтобы ничего дурного не случилось.

— Дурного чего? — Хоукинс трясло.

— Увидишь, — угрожающе ответила матрона и ушла, не желая ничего больше объяснять. Да и что еще она могла сказать?

Хоукинс посмотрела на тряпки. По всей длине каждого лоскута черными чернилами была написана ее фамилия. «Это» случается со всеми, так сказала матрона, и нужно следить за временем прихода «этого». Но внутренний голос подсказывал ей, что мальчикам вовсе не нужны тряпки. И что бы ни говорила матрона, у Хоукинс уже не оставалось никаких сомнений, что кровь — наказание Господне. В тот день, когда матрона запретила воскресную ванну Моррис, Дэвис, Даунс и ей, Хоукинс, она опять вернулась к мучительному вопросу, за какой такой страшный грех они все наказаны. Наказание следовало за каждой неотвратимо, и теперь ей, как отверженной прокаженной, надлежало присоединиться к обществу девочек «с тряпками».