Было и второе событие, терзавшее Хоукинс всю жизнь не переставая, несмотря на все ее отчаянные попытки запрятать воспоминания о нем как можно глубже. Все произошло позже, той же ночью, когда все уже спали. Хоукинс проснулась, вдруг вспомнив о невыполненном приказе матроны — тряпки! Не постираны! У нее не было сил ожидать дальнейших наказаний ни от Господа Бога, ни от матроны. Очень тихо она слезла с кровати и пробралась к двери. По дороге заметила, что постель Моррис пуста. На цыпочках прокралась по лестничной площадке к туалетной комнате для персонала. Дверь была закрыта, и сквозь щель не пробивался ни единый лучик света. Осторожно повернула дверную ручку, одновременно другой рукой нащупывая выключатель. Под потолком зажглась голая лампочка… Там висела Моррис… Язык вывалился изо рта, большой палец маленькой белой ножки застыл в страшной предсмертной судороге. Тонкую девичью шейку перетянула грубая веревка из связанных узлами мокрых тряпок. Вся веревка — сплошное несмываемое клеймо с фамилией несчастной. «О, матрона будет в ярости, — стучало в голове. — И… как же ее звали?..» Вспомнить имя Моррис никак не удавалось.

Хоукинс пыталась руками зажать свой рот, разрывавшийся от крика, но вскоре силы оставили ее и она могла только всхлипывать. Комната наполнилась людьми и вздохами, запахами и ужасом. Ей сунули что-то в рот… Утром, когда проснулась, рядом с ее кроватью стояла матрона и твердила, что все вчерашнее — лишь дурной сон, ужасный сон, и только.

— Да, да. — Хоукинс была рада согласиться. — Это был ночной кошмар.

Встала и отправилась выполнять свои обычные обязанности, стараясь не замечать отсутствия Моррис.

Мисс Хоукинс опять взглянула на заполненный зал — мурашки побежали по спине. Снова наткнулась на пестревшие ошибками листки, а в ушах продолжала монотонно гудеть нескончаемая речь Джима Коннелла. Судя по нараставшему жужжанию голоса, все близилось к концу.

— …И от имени руководства фабрики я рад вручить вам этот подарок в знак нашей признательности…

Он протянул ей сверток. Она привстала, руки дрожали. Снова подумала о Моррис… «Я никогда по-настоящему не плакала по ней. Я должна оплакать ее, прежде чем сама уйду».

Слезы уже собирались брызнуть из глаз. Она втянула носом воздух — и все заметили ее волнение. Вокруг говорили о том, как она взволнована и как они смущены. И многие уже почти ненавидели ее за чувство вины, которое она невольно в них вызвала.

— Откройте подарок, мисс Хоукинс, — выкрикнул кто-то сзади.

Сделала вид, что не слышит. Закричали снова, теперь уже громче, а это был уже приказ. Мисс Хоукинс, та, которая всю жизнь повиновалась, начала неуклюже развязывать серебристую тесьму. Руки тряслись. В ярости стала рвать ленту и оберточную бумагу: как же она ненавидела их вместе с их жалкой благотворительностью! Она походила сейчас на голодную собаку, которой бросили кость. Это еще больше смутило собравшихся, только что одаривших беднягу впервые в жизни, к тому же не слишком щедро.

Наконец сорвала упаковку. Это была книга. Догадалась об этом, когда разрывала последний слой бумаги. Но книга необычная — в кожаном переплете, с большим резным замком и двумя маленькими ключиками. На зеленой коже выбито: «ДНЕВНИК МИСС ХОУКИНС. 5 ЛЕТ». Она смотрела на подарок и благодарила их хотя бы за то, что все написано без ошибок. Потом ее ноги подкосились, и она села, ухватившись руками за край стола.

Так вот какова их благодарность за сорок шесть лет ее службы! Ей вынесен приговор сроком на пять лет?

Все, что угодно… Все, что угодно, было бы лучше. Будь это обычная книга, она задержала бы ее на этом свете на неделю. Будь это мыло, даже мыло для ванны, оно удержало бы ее месяц. Но пять лет изложения потребуют пяти лет жизни. Ни больше, ни меньше.

Дотронулась до золотых ключиков… Открывают и закрывают замок… Что и от кого она должна скрывать? И для чего? Что за тайны вообще могут хранить эти страницы?

— Ответную речь! Скажите ответную речь! — опять требовал все тот же назойливый голос из глубины зала. Казалось, этот голос впивается в мозг и, будто раззадоренный стервятник, жаждет большей крови. Вцепившись в стол, заставила себя подняться. Каблуки утонули глубоко в ковре.

— Спасибо вам, — запинаясь, проговорила она. — Это действительно то, о чем я мечтала.

Вернувшись домой, мисс Хоукинс выключила отопление. Какое-то время сидела в гостиной, укутанная теплом, и тень смерти обняла и покинула ее.

Пять лет. Это самый несправедливый приказ, который она когда-либо получала.

Всю первую неделю в дневнике мисс Хоукинс появлялись только календарные, ничего не значащие записи: «Понедельник. Встала в 8.30 утра. Умылась, оделась, позавтракала. В час дня — обед, в 4 — чай, в 7 вечера — ужин. Ничего не произошло».

В четверг запись в точности повторяла ту, что была сделана в среду, за исключением иногда забытого обеда или ужина. Но ежедневно — неизменное «ничего не произошло». Следующая неделя осталась пустой, только в понедельник она сообщила, что встала. Потом шли пустые страницы, как будто даже аппетиту было велено молчать и он оставил ее. И действительно, первую неделю после ухода на пенсию мисс Хоукинс целыми днями валялась в постели: время протекало незаметно. Но на шестой день проснулся обыкновенный голод. На кухне ее встретила пустая хлебница, джема тоже совсем не осталось. Пора было что-то решать. Можно ничего не есть и естественным образом умереть, а значит, не нужно покупать продукты. Такое решение предвещало медленный и болезненный уход, но это мучение не затянулось бы на пять лет, которыми одарили ее бывшие коллеги. Дневник был закрыт на ключ и лежал на кухонном столе. Она покорно открыла его и быстро пролистнула пустую неделю, проглоченную кроватью. За ней следовали две тысячи, или около того, пустых страниц, которые должны были превратиться в насыщенные событиями дни. В животе урчало, она взяла карандаш и через всю страницу начертила крупными буквами: «Ушла за продуктами». Быстро оделась и вышла из дому, повинуясь приказу дневника.

В связи с явно уменьшившимися доходами мисс Хоукинс теперь вынуждена была экономить и старалась сосредоточиться на покупках. Удивляло неожиданное ощущение бодрости: казалось, что и идет она теперь как-то резво и бойко. Остановилась у прилавка с ветчиной в раздумьях о странных переменах в себе. Хотя и неохотно, но пришлось признать: это результат выполнения команд дневника. Да, она просто подчинялась приказам, и это было сродни усердию на службе. Теперь, выйдя на пенсию, она не должна больше соблюдать ежедневный рабочий ритм с девяти до пяти, она стала свободна от трехразового, регулярного посещения столовой, непременного завтрака… Но самой страшной и невосполнимой утратой было то главное, что и составляло всю ее предыдущую жизнь, — у нее отняли необходимость подчиняться. Это лишало ее существование смысла и больше всего удручало.

— Очень смешно, — сказала она ветчине.

Покупатели магазина подумали, что бедная женщина, наверное, слишком много времени проводит в одиночестве. Услышав собственный голос, мисс Хоукинс вдруг поняла, что не разговаривала уже больше недели и это первые произнесенные ею за эти дни слова. Еще раз попробовала голос, опять обратившись к ветчине, потому что доверяла ей чуть больше, чем всему остальному миру.