Осознание катастрофы пришло к ней не сразу. Поначалу боль вытеснила все мысли, все чувства, даже страх. И только потом, ощутив на лице тугую повязку, она испугалась, конечно, но не до того тошнотворного ужаса, когда через какое-то время ей сняли бинты и позволили посмотреться в зеркало. Врач что-то говорил быстро-быстро и так убедительно, что стало ей понятно – врет, врет, чтобы успокоить, чтобы не начала в истерике биться, чтобы… И медсестра тут же с каплями какими-то подбежала, выпить заставила и смотрела на нее при этом так жалостливо, что вот это-то и убедило, что все… ничего хорошего в ее жизни больше не будет, а будет только вот это: жалость, вранье, и смущенно отведенные глаза при встречах со знакомыми.

А какая у Юли была жизнь раньше – сказочная. И словами не передать! И ведь только сейчас это поняла, а тогда воспринимала, как данность. Все признавали, что Юля в мать пошла – те же распахнутые серые глаза, высокие скулы с ярким румянцем, вспыхивающим от всякого волнения. От нее же досталась и фигура с тонкой талией, небольшой аккуратной грудью и чуть широковатыми бедрами. «И в кого вы такие уродились?» – качала головой сестра матери, тетя Нина, женщина рослая, крепко сбитая, широкая в кости, с плотными икрами и зычным голосом.

Парни местные аж на слюну исходили, когда Юля на танцполе выдавала какой-нибудь хип-хоп или хастл. Многие мечтали ее на танец пригласить, но не каждому везло: Юля хоть и с внешностью ангелочка на свет уродилась, да характером в папу пошла – спуску никому не давала с детских лет. Не раз родителям приходилось выслушивать рассказы о «подвигах» дочери. Мама ахала, папа грозно хмурил брови, а потом тихонько от всех говорил: «Правильно, доча! Пусть боятся». А маме, которая все переживала, что дочь бандиткой растет, отвечал: «Пусть учится за себя постоять. В этом мире слабакам не место». Так что парни знали, не следует к Юльке Шадриной с пивом в руке или с сигаретой в зубах и близко подходить: отошьет – мало не покажется. Да еще словом припечатает обидно-язвительным так, что кругом со смеху все полягут.

Ну, понятно, какую другую девчонку давно бы уже отучили выкаблучиваться, но тут случай особый… За Юлей, всегда незримо маячил образ отца, как некий ангел-хранитель, оберегающий строптивицу от возмездия за вредный характер. С ним, вся местная гопота знала, – шутки плохи. Хорошо, если просто побьет или зубы выбьет, а ведь может и в лесочке закопать – серьезный мужик, даром что простой участковый.

Не знали парни, правда или нет, но ходили в поселке слухи про каких-то залетных, то ли бандитов, то ли рэкетиров, что в село в одночасье приехали, да потом из него так и не уехали, а куда делись непонятно. Машина их, брошенная, стояла-стояла, а потом и она исчезла, как и не было. Тетки в сельпо судачили, что это, мол, к местному фермеру Маканину из города за данью приезжали, да, видать, не срослось.

Слухи или нет, но история обрастала кровавыми подробностями и чем дальше, тем больше. Потому никому из парней судьбу испытывать не хотелось, тем более что всем им, что возле Юлькиных окон крутились, сказано было, что-то вроде того: женихаться – женихайтесь, но случись что, голову оторву, и кочан капустный приделаю. Да только зря Петр беспокоился, не интересовали Юлю местные парни: чего она в них не видела? С кем-то в садик ходила, с кем-то за партой сидела, одного помнила, как он, в речке купаясь, трусы потерял, другого, как тот в первом классе штаны обмочил. Ну и какие с них после этого ухажеры? Тетя Нина, качая головой, усмехалась: «Нам в женихи хоть дурака, но из другой деревни». На что Юлька голову гордо вскидывала и улыбалась чему-то, словно знала что-то такое свое, тайное, девичье.

Летом молодежи в поселке вдвое прибавлялось: к бабушкам-дедушкам, дядям-тетям, приезжали внуки, племянники на деревенские пироги да овощи-фрукты. Уже не первый раз к Никитиным, к тете Вере, племянник Костя приезжал, будоражил сердца местных красоток тем, что не спешил на них заглядываться, а все время с Вадиком, братом двоюродным, на мотоциклах по окрестностям раскатывал, да на речке пропадал. Одно и оставалось девчонкам – взявшись под руки, мимо дома Никитиных фланировать, на удачу надеясь. Юля только усмехалась, слушая рассказы подружек, как теть Верин Костик по воду ходил, да по дороге на себя половину вылил, да как потом кроссовки фирменные с пумой на боку снял, и рубашку тоже, а джинсы модные по колено закатал и в таком виде к колонке и бегал. «А на плече у него ей-ей татушка наколота, а чего на ней, не разглядели, стеснялись в открытую пялиться». Юле Костик, может, тоже нравился, но не настолько, чтобы всякими глупостями заниматься.

От жары на речке спасались. Река Мста коварна – течения подводные с воронками немало народа погубили, но кто на реке всю жизнь провел, в опасные места зря не лез. А самое интересное на берегу – это старая ива, протянувшая ствол далеко над водой. Лучшего места для ныряния не придумать. А еще на ствол тарзанку навесили и с берега над водой летали, с визгом и криком в речку плюхались. Вот там-то Костя с Юлей и встретились лицом к лицу, прямо на старой иве.

Юля на подходящего к ней молодого человека равнодушно взглянула, хвост на макушке потуже затянула и сиганула с ивы прямо вниз головой, красиво изогнувшись в полете. Нырять и плавать ее папа учил, да не саженками, или по-собачьи, а по правилам, по науке: кролем да брасом, и нырять правильно – ласточкой.

К тому времени, как Юля до берега добралась и принялась воду из уха вытряхивать, легко подскакивая на одной ноге, Костик уже все выяснил и про нее, и про отца, но не отступил. Субботним вечером объявился во дворе у Шадриных – Петр как раз дрова на баню колол – поздоровался, себя представил, мол, Константин, у Никитиных гощу, и не отпустит ли Петр Ильич Юлю с ним на танцы в клуб, под его личную, Константина, ответственность. Петр только крякнул, да на Юльку многозначительно посмотрел, та презрительно усмехнулась и с деланным безразличием хмыкнула. А в душе все запело, заликовало, представила, как поразит подруг, особенно Ирку, которая давно уже по Костику сохнет. Для вида плечами пожала, не знаю, мол, идти ли, нет, но потом милостиво согласие дала. Что отец разрешит даже не сомневалась – любой каприз своей принцессы Шадрин выполнял.

Через неделю Костя уехал. Перед отъездом похвастался, не утерпел, что собирается в Англию по программе студенческого обмена. Юля скорый отъезд кавалера спокойно восприняла, к вниманию парней и всегда-то равнодушно относилась, как к должному, а тут и подавно. Костя за неделю ей, конечно, понравиться успел и то, что взрослый, на пять лет старше, и веселый, и какой-то раскованный, не то что свои, местные: пойдут провожать и пыхтят всю дорогу, или глупости говорят. У Кости слова лились рекой: тут анекдот к месту вставит, тут историю из жизни, а вечером, как стемнеет, про созвездия рассказывал. И совсем не приставучий: так, на прощанье руку пожмет чуть сильнее, чем следовало и чуть дольше в своей руке Юлькину ладошку задержит, пока та ее не вырвет и, звонко смеясь, за калитку не порскнет. Лишь на прощание Костик решился и в щеку Юлю чмокнул, а она нет, не осмелилась. Помахала рукой и счастливого пути пожелала, да и забыла вскоре. Но потом через месяц письмо пришло, все в марках иностранных и штемпелях.

Открытку с видом Биг-Бена, Юля на трюмо прикнопила и любовалась периодически, а иногда переворачивала и читала несколько строк беглым ровным почерком. Ничего особенного: привет, как жизнь, тра-та-та. Но все равно, душу строчки грели, не забыл, значит, в Лондонских пабах про нее питерский студент. Юля тоже мечтала: поскорей бы школу закончить, в институт поступить и уехать в большой город.